к чему, – говорит она. – Ты ведь знаешь об этом, правда, Роб?
– Если с ними что-то не так, нам ничего не мешает его отпустить, – отвечаю я, – но у меня нет сомнений, что там все в порядке.
– Не думаю, что с такой лапой он сможет самостоятельно охотиться.
От этих слов я чувствую холодок, но в голову тут же приходит мысль: «Да нет, у него там все в полном порядке, иначе и быть не может». Зверь дикий, но к дому подошел близко. Храбрее других койотов.
Мы укладываем его спать под небольшим навесом в углу загона, накрываем одеялом, ставим рядом миски с водой и едой.
– Что можно было, мы для него сделали, – произносит Мия, – теперь он сам должен осмыслить все, что с ним произошло. И, насколько я понимаю, нам самое время идти. Судя по всему, они как раз закончили с разгрузкой.
Я с нетерпением жду, когда в доме погаснет свет, чтобы рассказать Джек все о койоте. Потом пусть поделится впечатлениями от поездки в Бон. Как же волнительно, когда можно говорить о чем-то новом – новости мы потребляем крохотными чайными ложками, и поэтому им нет цены.
* * *
– Где ты была? – спрашивает меня Фэлкон. – Помочь с разгрузкой явилась только старая добрая Джек, и то только когда мы уже подъехали.
Сестра корчит рожицу. Я озадаченно смотрю на нее, ведь мне казалось, что она уехала в Бон вместе с Фэлконом.
– Нам пришлось заниматься койотом, – говорю я, – он сейчас в загоне. Где ты была? – спрашиваю Джек. – Я тебя искала.
– Нам, ребенок, совсем не обязательно делать все сообща.
– Не называй меня так.
Я чувствую себя глупо, в душе закипает злоба. Всего на четыре минуты старше меня. И никогда не отвечает на мои вопросы. Жарким приливом накатывает раздражение.
Ведра с мясом мы несем в загон. По пути я тереблю в пальцах скользкие потроха. Ощущение не из приятных. А каково это – употреблять в пищу плоть других существ? За исключением псов, в Сандайле все вегетарианцы.
Загон для собак скрывается в зарослях дерезы в двухстах ярдах от дома. Они живут вместе из-за того, что Мия изучает их групповое поведение и реакции. А может, и что-то еще.
В основном стая состоит из дворняг, но среди них затесались несколько корги, ротвейлеров и даже лабрадудель. Разного возраста, характера и размера. Общая черта у них только одна – в Сандайл они поступают бешеными, паршивыми псами. В поисках злобных собак Мия носится по всей стране. В действительности ей хочется отыскать какую-то очень специфичную генетическую комбинацию.
По ее словам, она ищет «ген убийцы-психопата». Это ее собственное выражение, хотя, разумеется, все не совсем так. Она так шутит. Есть еще какой-то ген, в котором, насколько я помню, присутствуют C и H. У гена убийцы-психопата есть и другое название – «ген воителя». Мия считает, что он помогал людям сражаться в те времена, когда в расчет принималось единственно умение драться. Именно воителем я предпочитаю видеть щенка койота. Фэлкону нравится, когда мы обращаемся к Мии с вопросами, хотя я делаю это, только чтобы сделать ему приятное. А когда она отвечает, нередко выпадаю из реальности, ведь ее слова, как правило, пересыпаны буквенно-цифровыми обозначениями. Так или иначе, но от этой генетической комбинации злобные псы становятся еще злее.
К нам они поступают свирепые и опасные. С ними творили самые скверные вещи. У кого-то остался только один глаз, у кого-то одно ухо, у кого-то даже не хватает лапы. Окончательно собачью судьбу определяют именно страдания. Поэтому я надеюсь, что в койоте заложен скверный потенциал, что его короткая жизнь была тяжела и что он в итоге сможет остаться в Сандайле.
Когда-то я читала о городе, под которым уже двадцать лет горит в земле уголь. Чтобы разжечь адский пожар, который будет полыхать еще сто лет, оказалось достаточно небольшого взрыва в тоннеле. Боль и страх тоже сродни взрыву, от которого воспламеняются гены. Я так и вижу, как собачьи души, подобно угольным пластам, тоже окутываются пламенем.
На деле я понимаю, что это всего лишь слова. То, что происходит в Сандайле с собаками, не имеет ничего общего ни с воителями, ни с горением угольных пластов. Это лишь образы, которые рисует нам ум, помогая осмыслить то, что скрывается в нашем естестве.
Мы проходим в загон. Мия остается по ту сторону забора с пультом управления в руках. И, по-моему, делает все, чтобы мы забыли о ее присутствии. Ей ведь надо не только нянчиться с нами, у нее еще куча других дел. Она делает пометки относительно питания собак, а порой даже снимает их на свою старую кинокамеру.
Свора – буйство оскаленных зубов и дружелюбных глаз. Псы волнами накатывают на наши колени. Келвин лежит особняком в углу и часто дышит.
– Привет, дружочек, – говорю ему я.
Он улыбается нам и встает. Да, я знаю, собаки не могут улыбаться, как мы, но каждый, кто хоть раз видел Келвина, не согласится с этим утверждением. Пес медленно ковыляет к нам. Шерстка вокруг его носа и глаз белая, будто припорошена недавно выпавшим снегом. Он стар и у нас уже давно. У него есть имя. Раньше, до того как Фэлкон занял твердую позицию и повесил на входной двери вывеску, мы время от времени пускали его в дом. Небольшой бугорок зубного цемента на черепе Келвина похож на игрушечную шляпу-котелок. Такие есть у всех собак. Когда мы были маленькие, Мие пришлось немало потрудиться, чтобы отучить нас гладить псов по голове. Выглядит это необычно, но они, похоже, не возражают.
– Какой славный песик.
Когда мы с Джек бросаемся его обнимать, Келвин закрывает глаза, усмехается и пытается лизнуть каждую в лицо. Я никогда не зову его порядковым номером в стае, то есть Седьмым. Нам разрешено играть с Келвином, но только с ним и больше ни с кем.
– Сидеть, – говорит Джек.
Когда-то, по всей видимости, Келвин был домашним, ведь ему известны базовые команды, такие как «Сидеть!», «Место!» и «Ко мне!». Но потом с ним, вероятно, произошло что-то еще, ведь весь этот ужас с его лапами и ушами сотворил не кто иной, как человек.
– Умри! – говорю я, и Келвин осторожно ложится на землю.
Для нас с Джек это сродни чуду. В Сандайле совсем немного собак, отзывающихся на голосовые команды. Возможно, Фэлкон с Мией делают с ними такое, что команды вылетают у них из головы. А может, их в принципе сроду никто ничему не учил.
– Ладно, – шепчу ему я, – теперь мы тебя любим.
Келвин машет хвостом, валяя
