– Тогда они круглые дураки и не понимают, что рядом спит сокровище, – рассмеялся он. – Я хотел бы поменяться с ними местами. – Он встал, снял с себя автомат Калашникова и небрежно бросил его на диван.
Я знала, что он будет сейчас меня целовать, и пожалела, что он расстался с оружием. Я представила, как холодный ствол автомата вдавился бы в мою нежную грудь, придавая этой сцене новый эротический оттенок, и захихикала от удовольствия.
– Чему ты смеешься? – удивился полковник, взяв меня в свои сильные руки. Я снова рассмеялась, чувствуя хмельное наслаждение быть беспомощной в таких властных объятиях. Он целовался со знанием дела, но я уперлась руками в его грудь, чтобы не допустить собственного возбуждения.
– Этого никогда не будет, вам лучше уйти, – сказала я, улыбаясь. Мы препирались еще минут пять, пока он все-таки не ушел, недовольный и злой.
"Солдафон, – с легким презрением подумала я, потирая запястья, которые во время нашей маленькой борьбы полковник слишком сильно сжимал. – В своем деле, на войне, он хорош, но увольте меня от его нежностей. Впрочем, скверная девчонка, ты должна признать, что тебе нравятся маленькие грубости".
На следующее утро я уехала из Цхинвали с колонной российских бронетранспортеров.
Я ехала в стареньком "Запорожце" вместе с эмигрировавшей осетинской семьей.
Когда мы проезжали грузинские села, бедный глава семьи, сидевший за рулем, все время дрожал и покрывался потом, а его женщины громко молились. Это было действительно страшное зрелище. Все мужское население сел выстроилось вдоль дороги, гремя автоматами и металлическими палками. Казалось, что нас пропускают сквозь строй. И хотя нас сопровождала боевая техника, я тоже почувствовала легкий укол страха. Когда опасный участок остался позади, бедный водитель выскочил из машины помочиться. Штаны у него были совершенно мокрыми.
Цхинвали сохранил мое детское ощущение, что война -это игрушка для взрослых, приключение с большой буквы. Я по-прежнему уверенно шла вперед, не зная страха, – бессердечный, упрямый, легкомысленный ребенок. Война в Нагорном Карабахе открыла мне неведомый мир преступлений и жестоких людей, который ранее находился за пределом моего кругозора. Самоуверенность моя разбилась, как хрупкий бокал.
Я, избалованная сладкими булочками, получила свою порцию черствого и беспощадного хлеба жизни. После Карабаха я надломилась, моя походка перестала быть такой легкой и беспечной, я научилась спотыкаться.
Призрачная пляска смерти началась на этом куске земли четыре года назад. В мрачное шествие вовлечены тысячи людей. Под веселый грохот черного барабана в очередь выстраиваются все жаждущие безупречной смерти за Идею. Не важно, что это за Идея – свободы, родины, мести или национальной вражды. Идея жиреет и пухнет на дрожжах войны, сантиметр за сантиметром поднимается уровень пролитой за нее крови. И вот она уже самодовольно восседает на троне, оправданная лишь тем, что за нее отдано столько жизней.
В Нагорном Карабахе бог хронически распят, его просто забыли снять с креста.
Воздух здесь раскален от молитв и ненависти, идет война всех против всех, одна долгая Варфоломеевская ночь.
Наше путешествие из Карабаха в Карабах в январе 1992 года (я была в поездке со своим коллегой Олегом Старухиным), с одной воюющей стороны на другую длилось долгих 14 дней. Сидя в городе Шуше, в котором располагались азербайджанские вооруженные силы, мы могли любоваться на армянский Степанакерт, расположенный в долине и потому видный нам как на ладони. Между ними километров двенадцать, не более, но пройти их может только самоубийца. Парадокс, но оба города называли себя осажденными, оба дошли до крайней степени нищеты и страха. Нет столкновения страшнее, когда подобное борется с подобным.
Смерть здесь проста и неприкрашена, груба и грязна. В Карабахе забыли, что переход в вечную ночь бывает цивилизованным и благопристойным, когда человек умирает в мягкой постели, окруженный родственниками. Здесь не действует благородное правило настоящей войны – даровать смерть мгновенно, не причиняя боли, без промаха. Людей заставляют есть стекла, сжигают живьем, сдирают с них кожу, выкалывают глаза, отрубают части тела.
В воздухе Карабаха есть что-то дикое и примитивное, что заставляет людей показывать свое истинное лицо, без цивилизованной маски хороших манер. Эти смуглые, как пираты, мужчины, в чьих жилах жарко кипит кровь, любят работу войны. Она дает им свободу от скуки. В них живет неукротимая, настороженная, жгучая гордость и твердая уверенность, что земля – это единственное на свете, за что стоит бороться и умирать. Но ведь верно заметил один умный человек: "Землю, за которую воюешь, на тот свет с собой не возьмешь". Однако здесь презирают людей, которым земля предков жжет пятки.
Жители Кавказа достигли вершин в искусстве презирать смерть и в то же время жадно любить жизнь. Лермонтов объяснял это свойство влиянием гор: "…кто раз лишь на ваших вершинах Творцу помолился, тот жизнь презирает, хотя в то мгновенье гордился он ею!" И наивно надеяться, что когда-нибудь в этих местах убийство будет считаться преступлением. У войны взгляд Медузы Горгоны – кто однажды заглянул ей в лицо, тот уже не в силах отвести глаз.
За время путешествия перед нашими глазами прошли тысячи людей, говоривших о войне, три государства – Азербайджан, Грузия и Армения, таких независимых и гордых, но все же связанных экономическими, культурными да и просто человеческими отношениями в один горящий регион.
Сложность нашей поездки заключалась в том, что мы честно хотели посмотреть войну с двух сторон, не подозревая о трудностях передвижений. Нам на редкость не везло. Я всю жизнь считала себя удачливой, но на эти две недели госпожа фортуна от меня отвернулась. Я обвиняла в этом Олега, прирожденного невезучего. Я в жизни своей не встречала подобного человека, который всегда действует невпопад. У него в буквальном смысле слова все горело в руках, любое дело, которое он затевал, было обречено на провал. Удивляюсь, как он вообще ухитрился дожить до 23 лет. (Кстати, его день рождения мы праздновали в Карабахе.) Олег отличался редкостным послушанием, он всегда преданно смотрел мне в глаза, всем своим видом выражая полную готовность выполнить мои распоряжения. Но он не давал себе труда предлагать свои решения и полагался на меня. А мне так хотелось переложить часть наших забот на его плечи и хоть раз довериться его жизненному опыту. Глядя в его красивые, чистые, как у теленка, глазки, в которых отражалась прямо-таки небесная пустота, мне всегда хотелось его стукнуть и заставить шевелить мозгами.
"Олег, если я говорю, что нужно идти направо, это вовсе не значит, что действительно нужно поворачивать направо. Я ведь могу и ошибаться, – твердила я ему. – Почему бы тебе время от времени не предлагать поворот налево? Может быть, в наших спорах мы найдем верное решение". Но Олег смотрел в ту сторону, куда смотрела я. Сначала мне это льстило, потом начало раздражать. Во время командировки я проклинала собственную опрометчивость – брать с собой на войну непроверенного человека по меньшей мере глупо. Наша несовместимость проявлялась еще в том, что я жаворонок, а он сова. Олег с утра обычно вял, как жаба, и не способен двигаться, а из меня в утренние часы бьет чистый родник энергии. Зато к вечеру Олег оживает и готов сидеть всю ночь за столом с очередной компанией, в то время как я клюю носом. Несмотря на всю свою злость, я в конце концов очень сильно привязалась к своему незадачливому попутчику и "научилась прощать его ошибки, как прощают младшего непутевого брата. Мы до сих пор с ним добрые друзья.
Наши приключения начались в Баку. Этот спокойный и красивый город очаровал нас солнечными ветрами и умиротворяющими запахами моря. После январской слякотно-ледяной Москвы нам казалось, что мы перенеслись в весну.
Баку живет получше, чем Тбилиси и Ереван, и с продуктами, и со светом, и с теплом. На улицах почти совсем нет Нищих. Хотя, как мне рассказали, это объясняется не богатством города, а гордым характером азербайджанцев: "Нам легче пойти торговать и воровать, чем просить милостыню". За несколько дней до нашего приезда в метро под поезд бросились жена и муж, так как им нечем было кормить девятерых детей, а обращаться за помощью они постыдились.
Мода во всех трех государствах отличается редким постоянством. Люди бедных слоев носят пестрые свитера турецкого производства и шапки-ушанки. Народ побогаче добавляет к этому наряду кожаную куртку. Самые представительные граждане предпочитают черное или серое пальто, белый шарфик и трогательные белые носочки.
В Карабахе в моду входит так называемая "шапочка боевика", или, ласково,
"шапочка душегубчика", – плотная вязаная черная или серая шапка, ' натягиваемая прямо до бровей.
В Баку выяснилась главная особенность нашего путешествия – невезучесть. В день приезда нам купили билеты на самолет до Агдама, города, из которого можно попасть в места боевых действий. Но когда пришло время ехать в аэропорт, шофер, работающий при Верховном Совете, как сквозь землю провалился. Мы стояли на улице, приплясывая от не терпения, и ждали появления машины. И она действительно приехала, только не заправленная бензином. В результате мы опоздали на самолет.
