— Дайте пару грошиков!
Затем он залез под одеяло, рассыпаясь в озорном смехе:
— Хи-хи-хи!
Другой старик, побритый и помытый, с пухлым белым лицом, был похож на женщину. Он полулежал на кровати с закрытыми глазами, над которыми не было ни следа бровей, и говорил в пустоту, в окно, как будто охваченный оцепенением. Сквозь тонкое одеяло были видны его кривые ноги, в которые он вцепился руками — изо всех сил, чтобы не упасть на подушку бритой головой. Его тонкие губы, похожие на две грязные белые ленточки, двигались, поднимаясь медленно, потихоньку, и обнажали при этом два ряда коротких гнилых зубов, которые торчали из его синих десен, как ржавые черные когти.
Близ двери на скамье сидел маленький горбун с широким лбом на огромной круглой голове, по краям которой росли жидкие белые волосики. Его просторный лоб был изборожден морщинами. В углах лба залегла грязь, как сор лежит по канавам. Ниже лба лицо было узким, щеки впалыми, нос — длинным, острым и шишковатым; сквозь длинные обветренные губы был виден рот, из которого торчал плоский, как у собаки, ряд зубов. Шея была длинной и узкой, как у волка; кадык толстый, грязный и неподвижный, как будто застывший. Он был гол до живота и изогнут так, что было видно, как на нем чужеродным грузом лежит горб. В худой дрожащей руке он держал рубашку и быстрыми, стремительными взглядами искал вшей.
— Свинья ты! — заорал сторож. — В карцер пойдешь за такую гадость!
Горбун поднял руку, заслоняясь от удара, а другой рукой поднес рубаху к своему сухому, желтому, сморщенному, впалому, складчатому животу, который выглядел как гнилая желтая кожа, пригнул голову и закричал по-еврейски:
— Ой, господин хороший. Не убивайте…
Тот старик, что лежал на кровати, посмотрел на него, и его остроконечная голова запрыгала на одеяле, заливаясь смехом:
— Хи-хи-хи!
Я содрогнулся при мысли о том, что я здесь останусь.
Сторож прошел со мной во вторую комнату
По полу ползал на четвереньках мальчик лет двенадцати с круглым лицом, маленьким расцарапанным носиком, низким лбом, узкой грудью, короткими руками и ногами — идиот от рождения. Он раскинул руки, как звериные лапы, и полз на них, надувая щеки и кивая головой, как коза, когда ее тащат или гонят; глазки у него были белесые и мутные, толстые верхние веки нависали над ними, как у коровы. Он остановился у кровати, на которой сидел в полудреме старый еврей, засунувший себе в рот, на манер акробата, большой палец ноги. Мальчик хлопнул себя кулаками по надутым щекам и свистнул еврею, который дремал на кровати:
— Фью-ю-ю!
Дремлющий еврей приоткрыл один глаз, медленно оглядел мальчика — и снова закрыл глаз.
Около железной печи, которая находилась в глубине комнаты у стены, стояли человек десять-двенадцать, одетых в плотную верхнюю одежду одинакового покроя, как у арестантов. У некоторых одежда волочилась по полу. Они жались к печке, поглощая тепло ртами, руками и ногами, плечами, загривками. Багровый отсвет пламени большой железной печи тускло освещал смотревшие в огонь лица, делая их похожими на привидения. Черты этих лиц были неотчетливы: видны были только впалые рты, глубоко посаженные, болезненно глядящие глаза и хитрые, быстро шмыгающие носы. Люди стояли, согнувшись, держа руки над огнем и не говоря ни слова. Казалось, что они собрались вокруг какого-то мертвого тела, которое во все стороны испускает свет.
Когда мы подошли, они обернулись: повернули к нам только головы, но не тела, их тела оставались неподвижны, оцепеневшие от лени, которую тепло каменного угля разлило по всем членам.
Мальчик, надув щеки, принялся колотить себя по ним кулаками, вскочил на ноги и, взглянув мне в глаза, радостно воскликнул, наполовину говоря, наполовину напевая:
— А-га, а-га, еще один!
На подоконнике стоял безногий. Он носил длинную бороду, доходившую до пупа; лицо у него было бледное, морщинистое. В глубине узких, слепых морщин кожа была изжелта-белая. Изо рта у него торчала трубка без табака. Трубка, в которой нечему было гореть, свисала из его беззубого рта просто так, по привычке, и пряталась в бороде, как кротовая нора во ржи. Вместо того чтобы стоять на ногах, которых у него не было, он стоял на костлявых, жилистых, длинных, смуглых руках, на которых он растопырил пальцы, словно что-то хватая или куда-то карабкаясь, — руки выглядели как вилы. Человек на подоконнике был похож на статую, на надгробный памятник, чьи ноги от древности раскрошились и отломались.
Сторож вынул из кармана ключ и отпер дверь. Мы вошли в третью комнату. Там находились женщины, в основном старухи. Некоторые лежали на кроватях и дремали. Другие сидели за столами или вокруг железной печки, в которой горел огонь.
Тощая женщина лет шестидесяти медленно, неторопливо расхаживала взад и вперед и о чем-то говорила сама с собой. Она была пострижена по-мужски, и ее маленькая головка сидела на узких, сутулых плечах как прибитая. Она заложила руки за спину, будто о чем-то задумалась; ее смуглое дряблое лицо было отрешенным. Если прислушаться, можно было разобрать, что она молится минху[36]. Женщина в парике, с болезненно-бледным, обессиленным лицом, с остекленевшими серыми, глубоко посаженными глазами сидела на лавке у стола, положив руки на стол, а голову — на руки; она быстро и отрывисто говорила сама с собой. До меня долетали отдельные слова;
— Как постелет, так и поспит…. Он так хотел, вот так вот… Сума ему не годится, так он теперь… Чтоб его разорвало…
У печки женщина с парализованной рукой, свисавшей, как перерубленное гусиное крыло, рассказывала какую-то историю кучке женщин, которые толкались, стараясь поближе подобраться к огню. Особняком ото всех у окна сидела на полу одна женщина; трудно было сказать, сколько ей лет. Лицо у нее было желтое и рябое, нос красный от холода, взгляд подавленный и застывший. Издалека казалось, что она очень стара, но, если приглядеться, было видно, что не так уж она и стара, как казалось издали. Увидев, как мы со сторожем входим, она перекрестилась.
Сторож рассмеялся.
— Видите, — сказал он мне, — эта тварь крестится каждый раз, как видит меня. Она считает меня злым духом, который виноват в ее несчастье… Вот беда!
В следующей комнате также находились женщины. Все они толпились у огня, кроме одной, которая лежала на кровати и что-то шила белыми дрожащими пальцами.
В пятой комнате сторож сказал мне:
— Здесь есть свободные койки. Вы можете занять одну из двух.
Он показал мне их и сразу же вышел из комнаты.
В комнате было темно, почти полный мрак. Единственное окно заслоняло красное кирпичное здание. Я очень устал, лег на одну из двух свободных кроватей и сразу же уснул.
Проснулся я на заре. Должно быть, было еще совсем рано. Из-за дома напротив окна солнце не проникало в комнату. Рядом со мной на кроватях лежали пять человек. Я как следует вгляделся и узнал среди них того, по чьему совету я сюда попал. Его рот был открыт, и короткое дыхание, которое говорило о нездоровых легких, вырывалось из его груди. Сквозь волосы на его длинном лице была видна бледная иссохшая кожа, которую сейчас, во сне, покрывал слабый румянец.
Все от души храпели. У двух были благородные изможденные лица и ввалившиеся глаза.
У окна стояли деревянные доски, на которых были нарисованы лица, в основном портреты нищих. На одной картине я узнал лицо нищего, которого видел в первой комнате. Я понял, что среди моих здешних соседей есть художник. Кто именно — я не знал. Меня это заинтересовало, и я стал ждать, пока кто-нибудь проснется, чтобы заговорить с ним и узнать, кто здесь художник.
В соседней комнате раздался шум. Было слышно, как люди проснулись и зашевелились на кроватях. До меня донесся негромкий, глухой, мрачный женский голос. Этот монотонный голос медленно, рыдая, повторял:
— Мойде ани лефонехо…[37]
Какая-то нищенка молилась, и слова молитвы вползали в комнату и поглощались стенами.
Вдруг кто-то рядом со мной зашевелился. Человек, лежавший на соседней кровати, выпростал руку, взмахнул ею, будто что-то отгонял от себя, и открыл глаза. Взгляд его упал на окно, в котором уже занимался новый день. Потом он снова закрыл глаза и заснул. Через несколько минут снова открыл глаза.
— Когда здесь положено вставать? — спросил я.
Он посмотрел на меня и ответил:
— Когда хотите. Можете лежать на кровати весь день и всю ночь, если у вас в кровати есть еда.
— А сторож не гонит?
— Нет, ему до нас нет дела.
— И никаких проверяющих из магистрата?
— Не припомню, чтобы приходили проверяющие. Художник наш, например, любитель дрыхнуть, — он показал мне на человека, лежавшего на третьей от меня кровати; я узнал того, который меня сюда зазвал. — Он может так лежать два дня и две ночи подряд. Вы полагаете, он болен, нездоров?.. Ничего подобного, он и не подумает высунуться в город — лежит себе в кровати и спит. Нет, что я говорю — спит. Он лежит и смотрит, лежит и смотрит… И вот так вот, понимаете ли, два дня подряд!..
