Женни Трайбелъ.
P. S. Леопольд теперь каждое утро много ездит верхом, в Трептов или в «Яичную скорлупку». Он жалуется, что ему одному скучно. У Тебя еще не прошла Твоя старая страсть? Я так и вижу Тебя, летящей на коне, сорванец Ты этакий. Если б я была мужчиной, я бы жизнь положила на то, чтобы Тебя изловить. Впрочем, я уверена, что другие думают точно так же, в чем мы бы уже давно убедились, не будь Ты такой разборчивой. Постарайся впредь быть более покладистой и не предъявлять столь высоких требований, хоть Ты и имеешь на то полное право
Твоя Ж. Т.»
Женни сложила листки и сунула их в конверт, на котором, вероятно, в ознаменование ее мирных намерений, красовался белый голубь с оливковой ветвью. Это было тем более уместно, что Хильдегард состояла в оживленной переписке с Еленой и была довольно хорошо осведомлена, во всяком случае, до сего времени, об истинных чувствах Трайбелей, и особенно госпожи советницы.
Едва Женни встала, чтобы позвонить Анне, со вчерашнего вечера вызывавшей у нее некоторые сомнения, как взгляд ее случайно упал на улицу, и она увидела свою невестку, быстро идущую от калитки к дому. За решеткой стояла довольно-таки обшарпанная извозчичья карета с закрытым окном, несмотря на жару.
Спустя минуту Елена вошла к свекрови и порывисто обняла ее. Потом отбросила в сторону летнее пальто и соломенную шляпу, снова обняла ее и проговорила:
- Это правда? Может ли это быть?
Женни молча кивнула и только сейчас заметила, что Елена в утреннем туалете и волосы ее еще заплетены в косу. Значит, как она была в тот момент, когда эта потрясающая новость стала известна у них в доме, так и бросилась сюда, в первом попавшемся экипаже. Это было нечто такое, отчего Женни почувствовала, как лед, на протяжении восьми лет сковывавший ее сердце свекрови, начал таять. На глаза ее тут же навернулись слезы.
- Елена,- сказала она,- забудем все, что было между нами. Ты хорошая девочка, ты сочувствуешь нашему горю. Пусть я подчас бывала чем-нибудь недовольна, не будем теперь спорить, права я была или нет; но в таких делах на тебя и Отто можно положиться, вы всегда отличите разумное от неразумного. К сожалению, я не могу того же сказать о твоем свекре. Думаю, однако, что в конце концов он образумится. Но как бы там ни было, нам надо держаться вместе. С Леопольдом нетрудно будет сладить. Но против этой опасной, настырной особы, самонадеянности которой с лихвой хватило бы на трех принцесс, против нее мы все должны восстать. И не думай, что она так легко сдастся. Эта профессорская дочка так спесива, что, чего доброго, воображает, будто она еще оказывает честь дому Трайбелей.
- Ужасная особа,- отвечала Елена,- я вспоминаю день, проведенный с dear Mister Nelson[60], мы безумно боялись, что он отложит свой отъезд и посватается к ней. Одному богу известно, что бы из этого вышло, при отношениях Отто с ливерпульской фирмой такой брак мог бы оказаться для нас роковым.
- Ну, слава богу, это уже прошлое. Может, так оно лучше, все останется en famille[61]. Старого профессора мне опасаться не приходится, он с давних пор у меня в руках. Он перейдет на нашу сторону. А сейчас мне надо идти одеваться, детка. Хотя вот еще один важный пункт. Я только что написала твоей сестре Хильдегард и просила ее приехать к нам погостить. Прошу тебя, Елена, черкни несколько слов твоей маме, вложи оба письма в конверт и напиши адрес.
С этими словами советница вышла, а Елена присела к письменному столу. Она была так увлечена всем происходящим, что даже не ощутила торжества, оттого что ее замыслы касательно Хильдегард близки к осуществлению; нет, ввиду общей опасности в ней жило только сочувствие к свекрови, как к «главе дома», и ненависть к Коринне. Она быстро написала все, что хотела, и прекрасным английским почерком, размашистым, с округлыми линиями, вывела адрес: «Госпоже консульше Торе Мунк, урожд. Томпсон. Гамбург, Уленхорст».
Когда чернила просохли, Елена наклеила на довольно-таки объемистое письмо две марки, затем встала и, тихонько постучав в дверь туалетной комнаты свекрови, крикнула:
- Я ухожу, дорогая мама, и захвачу с собою письмо.
Елена вышла из дому, прошла через палисадник, разбудила кучера и села в карету.
Между девятью и десятью в дом Шмидта одновременно прибыли два письма, посланные пневматической почтой,- случай, доселе здесь небывалый. Одно из них, весьма краткое, было адресовано профессору Шмидту.
«Любезный друг! Могу ли я быть сегодня у Вас между двенадцатью и часом дня? Ответа не надо, ибо молчание - знак согласия.
Преданная Вам
Женни Трайбель».
Второе письмо, на имя Коринны, было ненамного длиннее и гласило:
«Милая Коринна! Еще вчера вечером я имел разговор с мама. Не стоит и говорить, что мне было оказано сопротивление, и теперь я яснее, чем когда-либо, понял, что нам предстоят тяжелые бои. Но ничто нас не разлучит. В душе моей, живет высокая радость, и она придает мне мужества. В этом тайна и сила любви. Эта сила будет поддерживать меня и вести за собой. Несмотря на все заботы, твой безмерно счастливый
Леопольд».
Коринна отложила письмо.
- Бедный мальчик! Все, что он пишет, от чистого сердца. Даже его слова о мужестве. Но заячья душонка все же сказывается. Ну, да там видно будет. Держи, что имеешь. Я не уступлю.
Все утро Коринна провела в разговорах сама с собою. Изредка заходила Шмольке, но молчала или ограничивалась мелкими хозяйственными вопросами. У профессора сегодня было всего два урока, греческий - Пиндар и немецкий - романтическая школа (Новалис), и вскоре, после двенадцати, он вернулся домой. Он ходил взад и вперед по своей комнате, и мысли его были попеременно заняты то абсолютно ему не понятной заключительной фразой стихотворения Новалиса, то столь торжественно возвещенным визитом его подруги Женни.
Еще не пробило часа, когда под окнами раздался грохот экипажа по разбитой булыжной мостовой. Должно быть, она. И это была она, на сей раз в одиночестве, без фрейлейн Патоке и без болонки. Она сама открыла дверцу экипажа и медленно, степенно, словно еще раз повторяя свою роль, стала подниматься по каменным ступеням. Спустя минуту Шмидт услышал звонок, и тотчас же Шмольке доложила:
- Госпожа коммерции советница Трайбель.
Шмидт пошел ей навстречу, пожалуй, менее непринужденно, чем обычно, поцеловал руку и предложил сесть на диван, глубокая вмятина которого до некоторой степени выравнивалась большой кожаной подушкой. Сам он взял стул и, усевшись напротив нее, спросил:
- Чем я заслужил такую честь, любезный друг? Я чувствую, что случилось нечто из ряда вон выходящее.
- Так оно и есть, дорогой профессор. И ваши слова не оставляют у меня сомнений в том, что фрейлейн Коринна не сочла нужным уведомить вас о случившемся. Дело в том, что фрейлейн Коринна вчера вечером обручилась с моим сыном Леопольдом.
- А-а,- протянул Шмидт; в тоне его было столько же испуга, сколько и радости.
- Вчера, во время нашей прогулки в Груневальд, лучше б ее вовсе не было, фрейлейн Коринна обручилась с моим сыном Леопольдом, да-да, именно она с ним, а не наоборот. Леопольд шага не сделает без моего ведома, а тем более столь важного шага, как обручение. Так что здесь речь, к моему великому сожалению, идет о какой-то интриге, умело расставленной ловушке или, прошу прощения, дорогой друг, о заранее обдуманном нападении.
От этих сильных слов у старого Шмидта не только полегчало на душе, к нему даже вернулась его обычная веселость. Он увидел, что не ошибся в своей старой подруге и что она нисколько не изменилась, несмотря на весь свой лиризм и возвышенные чувства, осталась все той же Женни Бюрстенбиндер, придающей значение только внешнему, и потому он, со своей стороны, решил в, по-видимому, неизбежных дебатах избрать тон некоторого высокомерного превосходства, разумеется, при полном соблюдении всех форм вежливости и показной предупредительности. Это он был обязан сделать из чувства самоуважения и ради Коринны.
- «Нападение», сударыня. Пожалуй, вы и правы, прибегнув к такому слову. И должно же было это случиться именно в Груневальде. Странно, что подобного рода истории неизбежно происходят в одних и тех же местах. Все попытки переделать эти уголки с помощью лебединых домиков и кегельбанов, придать мирный вид этим разбойничьим местам оказываются тщетными, и прежний характер нашего старого, пользующегося столь дурной славою Груневальда снова и снова дает себя знать. И всякий раз совсем неожиданно. Так разрешите мне, сударыня, позвать сюда этого соблазнителя generis feminini[62], чтобы он сознался в своем преступлении.
Женни прикусила губу и пожалела о неосторожно сорвавшемся слове, давшем повод над нею посмеяться, но отступать было поздно, и она ограничилась тем, что сказала:
