— А Судья?
— Погоди про Судью. В общем, развлекались мы так пару месяцев кряду. Забава стала пользоваться неизменным успехом, тем более что итог поединка зачастую был никому неизвестен. Мало просто поднять мертвеца и вложить ему в руку оружие, надо заставить его двигаться быстро, ловко, четко… Я знал тоттмейстеров, которые считались наихудшими в полку; но стоило им поднять своего дуэлянта, как тот превращался в сущий кошмар: лезвие в руках двигалось быстрее мухи, а каждый удар был сильнее медвежьего. Такие тоттмейстеры неплохо зарабатывали, сотни две-три крон в месяц помимо жалованья перепадало, так что дело еще и приносило заметный доход. Судья по традиции наблюдал за поединками и, в случае чего, объявлял победителя, такая уж ему осталась роль. Впрочем, он был этим очень доволен и ролью своей даже гордился.
— А вы? — спросил Петер тихо.
— Я не участвовал. Мне и тогда это казалось баловством. Можно поднять мертвеца и бросить его с оружием в руках на вчерашних товарищей, чтобы он, воюя против тебя при жизни, послужил тебе же после смерти. В этом работа тоттмейстера. Но устраивать потеху, уродуя мертвых безо всякой пользы — это не для меня. Да, я и тогда был слишком скучным и немного занудным, чтобы разделять подобные увлечения вроде этой мензуры мертвецов, как ее у нас называли. А закончилось все в один час. Наш полк прибыл инспектировать господин генералоберарцт из штаба. Стояли мы на передовой, так что проверка вышла внезапная, без предупреждения. И вот прибывает генералоберарцт… — я опять повернулся посмотреть, слушает ли Петер, но тот глядел лишь себе под ноги, — и не успевает его свита прискакать к штабу, как слышит страшный лязг где-то неподалеку. Лязг кацбальгеров сложно с чем-то спутать, а уж тут, где до французов, кажется, можно руку протянуть, чтоб пощупать…
Первое, что пришло в голову господину генералоберарцту — нападение на штаб. Время было раннее, французы могли на рассвете подобраться к нашим позициям и внезапным ударом, прежде чем сыграла бы артиллерия, занять редуты. Если бы свита повернула назад, все можно было бы уладить, да только господин генералоберарцт, ветеран всех войн Империи на своем веку, вдруг исполнился решимости внезапным кавалерийским наскоком нанести разящий удар во фланг дерзким французам, рассеять их и не дать занять позиции. В штабе давно поговаривали, что перенесенные господином генералоберарцтом ранения, особенно те из них, что пришлись на голову, не сказались благосклонно на его способностях принимать тактические решения, но такого поворота мало кто ждал. Старик заорал «Vorwarts!» и первым тронул лошадь на неприятеля, а свите ничего не оставалось делать, как следовать за ним в этой импровизированной атаке.
Вынырнув из подлеска, они обнаружили примерно то, что и ожидали, — с полсотни вооруженных французов вперемешку с синими мундирами тоттмейстеров. Звон оружия, крики и общее столпотворение были восприняты ими как самая настоящая битва, в которой подданных Его Императорского Величества уже разбили и взяли в окружение. Среди них не оказалось достаточно зоркого или достаточно сообразительного человека, который удивился бы тому, что мундиры на французах новенькие, штопанные, иные даже фантазийные, а из оружия лишь кацбальгеры, палаши да чеканы. И они пошли в атаку.
Петер издал смешок, но мне не показалось, что ему смешно. Возможно, это был судорожный выдох, искаженный плотно сжатыми губами.
— И началась кутерьма. Тоттмейстеры были увлечены поединком, они не сразу заметили всадников, несущихся на них из-за деревьев, а когда заметили, воцарилась натуральная паника. Никому бы не пришло в голову, что это генералоберарцт и его люди отважно устремились в атаку на превосходящие силы противника. И мундиры рассмотреть тоже мало кто успел. Сделали первое и самое естественное из того, что умели. И вчерашние мертвецы-дуэлянты, подхватив свое далеко недуэльное оружие, бросились в контратаку на, как мы думали, французских драгун, подобравшихся с тыла. Господин генералоберарцт узрел перед собой то, что и ожидал, — устремившиеся к нему орды французов, выхватил пистолеты и, покраснев лицом, бросился в самую гущу схватки.
К нашему всеобщему счастью, схватка продолжалась недолго. Видимо, слишком быстро заметили, что проклятья на одинаковом языке доносятся с обеих сторон поля боя. Однако, поскольку обе стороны сражались в полную силу, полагая, что перед ними враг, некоторые потери все же были. Так, свиту безвозвратно покинуло трое или четверо штабных офицеров, один из тоттмейстеров был затоптан лошадьми, а господин генералоберарцт едва не лишился руки, потерь же среди мертвецов не считали — ни тогда, ни после. Конечно, был грандиозный скандал. Дело запахло трибуналом, ведь были погибшие, причем штабные. Мы со своей стороны попытались представить случившееся, как отработку совместных маневров с мертвецами, но в штабе, где уже успели прослышать о новом увлечении тоттмейстеров своеобразной мензурой, объяснения выслушали явно прохладно.
Я замолчал, обдумывая слова, и Петеру чтобы нарушить неловкую тишину, пришлось спросить:
— Вас наказали?
— Да, но не так сильно, как предполагалось. Зачинщиков мы не выдали, а выходку старого дурака в штабе признали не самой удачной. Так что «Фридхоф» отделался несколькими показательными понижениями офицеров и передислокацией поближе к тем местам, где было не в пример жарче. Там у нас уже не было свободного времени, чтобы предаваться студенческим развлечениям.
— А Судья? — напомнил он.
— Судья погиб недели через две. Его насадили на палаш, как молочного поросенка, какой-то здоровенный фламандец-кирасир. Мы вытащили его из-под огня, но было видно, что он долго не проживет, даже лебенсмейстеры качали головами. Смерть нашла его только через несколько часов. Судья умирал под лязг рукопашной, и последними звуками, которые он слышал, была любимая им музыка сшибающейся стали. После его смерти мензура мертвецов среди нас уж больше не возрождалась, хотя иногда то один, то другой пробовали вернуть былую забаву. Но то ли время было уже не то, то ли слишком дорога стала собственная голова, то ли почивший Судья вносил что-то свое в эту нелепую игру, что-то, что после его смерти пропало… Так или иначе, эта традиция умерла, так толком и не созрев. Впрочем, я говорил о кличках…
— Там, — сказал Петер, внезапно остановившись. — Видите?
— А? Что такое?
— Кто-то впереди.
— И что же? Ночные прохожие тут не редкость, — сказал я фальшиво-равнодушным голосом.
— Он… не похож на прохожего, — сказал Петер осторожно, его прищуренные глаза уставились куда-то в темноту. — Я…
— Если тебе страшно, достань оружие.
Он помотал головой:
— Нет.
— Тогда не паникуй. Пошли. Мы в большей безопасности, чем если сидели бы за каменной стеной, можешь мне поверить.
У мальчишки должно было быть острое зрение: лишь когда мы прошли еще шагов двадцать, я понял, что он имеет в виду. Кто-то был впереди нас — в чернильном киселе ночной улицы угадывалась тень, сперва казавшаяся частью переплетения других теней, но с каждым шагом обретавшая контраст. «Не с каждым нашим шагом, — отметил я про себя, — с каждым своим шагом».
— Может, это кто-то из ребят Макса? — сказал я вслух, то ли чтоб успокоить Петера, то ли подбодрить самого себя. — При всей их сноровке они все же не невидимки.
Кажется, он меня вообще не услышал, продолжая смотреть в темноту. Тень приближалась, и теперь было отчетливо видно, что она не имеет никакого отношения к холодному ночному камню. Кем бы она ни была, это не было похоже на порождение Альтштадта. У этой тени словно была собственная глубина и собственный цвет, если цвет, конечно, позволено иметь теням.
— Идет навстречу, — сказал Петер.
— И отлично. Не сбавляй шага.
Я уже видел ее очертания, только с приближением начавшие складываться в подобие человеческой фигуры. Так из куска камня под рукой скульптора постепенно проступают человеческие контуры, поначалу зыбкие и неуверенные, но обретающие резкость линий с каждой минутой. Но кто бы ни шел нам навстречу рассеянного света ближайшего фонаря оказалось достаточно, чтобы утверждать — он вышел из-под руки очень странного скульптора. Его походка была неуклюжей и дерганной, точно странный полуночный прохожий пытался подпрыгивать на каждом шагу на одной ноге, а другая его нога была прикована к земле тяжелым грузом. Он был скособочен на сторону как ярмарочный урод, отчего одна рука при ходьбе почти касалась земли, другая же была нелепо задрана и болталась, точно переломанное птичье крыло на ветру. Что-то до нелепости птичье было и в его манере дергать головой. Нечто похожее я видел у тех, кто подвергся на войне тяжелой контузии. Их движения были отчасти сходны, но никогда мне не приходилось видеть столь отвратительного, но в то же время и сходного с человеком существа.
