Миссия Фимы оказалась неудачной: село до этого несколько раз переходило из рук в руки и «лишнего» сала в нем, как уверяли Фиму крестьяне, не осталось ни грамма. Да и большой радости у крестьян от очередной встречи с освободителями не наблюдалось. Так он не спеша дошел до края села и там в некотором отдалении увидел еще одну хату — что-то вроде близкого хутора. Фима пошел в его сторону и вскоре оказался на пустынном дворе. Вокруг не было никакой живности. Фима постоял в задумчивости и не сразу заметил, что из сеней хаты вышло нечто похожее по количеству одетого тряпья на огородное пугало, направилось к нему и оказалось женщиной, укутанной в несколько одежек. Голова была так замотана двумя платками, что видны были только глаза и кончик носа. Когда эти глаза внимательно его осматривали, ему вдруг на миг почудился в них молодой блеск.
— Що шукаєш, москалику? — спросила женщина, и ее голос показался Фиме приятным.
— Хочу купити трохи їжи собі та своїм хлопцям, — ответил Фима.
Услышав ридну мову, женщина как-то сразу подобрела, и Фима это сразу почувствовал, но ее ответ был неутешительным:
— Пшоно є, пшениця, та вони вам ні до чого, бо їх ще зварити треба, а хіба в поході їх звариш, — грустно сказала она. Помолчала и заговорила снова: — Тебе я можу нагодувати, бо я вже кашу зготувала, зараз вона закутана пріє. Мабуть вже дозріла. Пішли до хати, попоїсти тобі треба: бач який ти виснажений…
Она повернулась и пошла к хате.
— Я не виснажений, я завжди худий такий, — сказал Фима, но все же пошел за ней следом.
В хате было еще достаточно тепло — видно нагрелось, когда каша варилась, а печка, на которой стоял укутанный в старое одеяло горшок с кашей, была еще даже горячая. Женщина сняла свои платки и верхнюю одежду, и Фима увидел, что она еще молода, и не смог скрыть своего удивления по этому поводу.
— Чому ж це ти так одягаєшся? — спросил он.
— Щоб не залицялися такі, як ти.
— Я не залицяюся, — сказал Фима.
— Отож.
Ели они молча при свете каганца, запивая водой из криницы. Каша показалась Фиме очень вкусной по сравнению с варевом полевой кухни. Молчание нарушила женщина:
— Як тебе звуть?
— Юхим, а тебе?
— Надія…
— А чому ти посміхаєшся?
— Бо я — Юхимівна. Надія Юхимівна…
— Та ти, мабуть, ще дуже молода, щоб бути Юхимівною.
Разговор оборвался, и они еще помолчали. И снова начала Надежда:
— Вечоріє… Майже зовсім темно… — Пауза и тихий голос в полутьме: — Може переночуєш у мене?
У Фимы от этих слов прошел холодок по спине, как перед боем. Не будем смеяться над ним: ему было девятнадцать лет, он был девственником, он не бывал на курортах и пляжах — его семье эти удовольствия были не по карману — и он еще ни разу в жизни не видел обнаженной или полуобнаженной женщины. Он стеснялся своих рыжих волос и в несколько студенческих месяцев в Средней Азии старался держаться от девушек в стороне, а до совместных выездов «на природу» дело так и не дошло, да и природа в Ферганской долине была чужой и казалась враждебной с ее скорпионами, фалангами и змеями. Не видел он там и местных смуглых леди — узбечек и таджичек — красота их тел была скрыта свободной одеждой, а из-под жилеток и курточек, заменявших паранджу и накинутых на голову так, что все лицо оказывалось закрытым, и только на миг из-под этой импровизированной накидки пробивался испуганный или любопытный взгляд черных глаз. Вот таким был «чувственный» опыт Фимы к моменту его встречи с Надеждой, и поэтому он сразу же стал искать пути к отступлению, однако из хаты он не выскочил и тихо сказал:
— Та я ж єврей.
— Ну то що? — спросила Надежда.
— І я обрізаний, — продолжал отбиваться Фима.
— Ну мені, мабуть, буде досить того, що залишилося, — сказала Надежда и громко засмеялась.
Фиме понравился ее смех, но он все еще хоть и не очень настойчиво старался себя убедить, что ему нужно уйти:
— Я маю бути там, де оселився. Мене можуть шукати, — сказал он.
— Підеш до себе на світанку, коли всі ще будуть спати, — как-то спокойно, почти по-семейному ответила ему Надежда.
И Фима остался.
Великий философ Иммануил Кант, принадлежавший к нации, которая теперь уничтожала евреев и с которой пришлось воевать Фиме, тоже когда-то оказался в подобной ситуации. Кант оставался девственником до весьма зрелого возраста, и любившие его студенты испугались, что этот человек, так много сделавший для познания мира, уйдет из этого мира, не познав на собственном опыте того, что им, студентам, казалось самым главным в жизни, и они привели к нему женщину и оставили их вдвоем. На другой день его молодые друзья с нетерпением ожидали от него философского анализа событий, происшедших под покровом ночи. Кант, однако, был очень краток и ограничился четырьмя словами: «Было много суетливых движений».
У Фимы тоже было много суетливых движений, но, по-видимому, они не были безрезультатны, потому что когда все затихло, наступило общее успокоение. Все было как встарь: «Левая рука его у меня под головою, а правая обнимает меня». Обнимать было что: под тусклой одежкой тело оказалось упругим и молодым. Они лежали, тихо разговаривая. Фима расспрашивал, как ей жилось эти два с половиной года при немцах, как выжила, где брала еду. Надежда подтвердила то, что Фима слышал и раньше: немцы колхозов не упразднили, а собранный урожай почти весь забирали себе.
— Ото йдемо ми на жнива. Кожна з нас несе по цеберці з якойсь там їжею на обід, а коли повертаємося додому, то набираємо в них зерна. Крупорушки ж є майже в кожній хаті.
Через много лет Фима, уже полностью потерявший веру в возможность справедливого жизнеустройства при «развитом социализме», узнал, что Гитлер считал колхозы очень хорошей формой рабского труда и собирался их сохранять до той поры, пока в Украине не появятся нормальные немецкие помещики, а уцелевшая часть населения будет батрачить на их полях под строгим надзором надсмотрщиков. И еще он узнал, что обожествляемого им, Фимой, во время войны Сталина фюрер считал возможным назначить управляющим над завоеванными территориями — так он, во всяком случае, фантазировал в своих застольных беседах. Случись такое, товарищ Сталин смог бы продолжить совершенствование колхозного строя, и его «закон о колосках», положивший бы конец расхищению зерна при его уборке, как и использование голодомора для регулирования демографических проблем, получили бы, вероятно, одобрение и поддержку фюрера тысячелетнего рейха. Но так, слава Богу, не случилось.
Разглядев погоны на Фиминой гимнастерке, когда он одевался, Надежда подумала, что советская власть сильно изменилась, и робко, но вслух предположила, что теперь, может быть, она в конце концов отменит колхозы, и сказала об этом Фиме. Но тот, как истинный комсомолец, «успокоил» ее, сказав, что введение погон ни с какими переменами в жизни советского народа не связано, и что колхозы в советской стране были, есть и будут. Пророком, однако, ему в этом вопросе стать не удалось.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
