— Гады, — Митька скрипнул зубами, — везти людей, как скот…
— Венериан, — поправила Симона.
— А венериане что — не люди?
— Нет еще, — сказала Симона, — тем и страшнее. Сейчас люди просто не позволили бы сделать с собой такое.
Митька повел плечами, — еще бы! Пусть только попробовали бы. Симона чувствовала, что все это как-то отвлекает его от своего горя, и снова закрутила верньер настройки. И снова — они. Их власти разыгрывали шикарное неведенье. Себастьян Неро — бизнесмен, конгрессмен, политикан, интриган, выдающийся ученый — оказался выгодным козлом отпущения. Космолетчики по сравнению с ним выглядели всего лишь мелкими козлятами. И все-таки фоны захлебывались, требуя для космических пиратов достойного конца: восстановить древний закон — и выбросить их в Пространство. Без суда и следствия, как работорговцев, захваченных на месте преступления.
Все эти сообщения Симона прослушала спокойно — в голове не укладывалось, что сейчас возможно так — «без суда и следствия». Промелькнуло коротенькое сообщение о том, что стюардесса Паола Пинкстоун лишена права работать когда-либо в системе Международной службы космоса. И это было не страшно — разумеется, частные авиакомпании наперебой начнут приглашать Паолу работать стюардессой на каком-нибудь межконтинентальном мобиле. Реклама!
Этого Симона переводить не стала, — ведь она коротко, но довольно точно передала Митьке все, что произошло на станции, и ему была известна роль Паолы.
Да Митька ее и не слушал. Сил не было. Он просто чуть покачивался, сидя на корточках над плоской коробочкой фона, одуревший от горя, непривычности собственных слез и бесконечной маеты холодного вечернего леса. Он вздрогнул, когда Симона схватила вдруг фон и поднесла к губам.
— Илья, — закричала она, — Илья, «Первая Козырева», Илья! А, черт… — и она заговорила, быстро называя какие-то цифры и буквы, — наверное, позывные; и фон замолчал, и вдруг сказал немного удивленным мужским голосом:
— Ага, нашлась.
— Ну, что там, Илья? — спросила Симона и осторожно покосилась на Митьку — не сказал бы Холяев чего лишнего.
— Да ты что, передач не слышала? — сердито спросил голос из коробки.
— Нет, — кротко сказала Симона, потому что честно не могла бы сейчас повторить, о чем кричали американские дикторы за несколько минут до этого.
— Так вот, они не приземлились. — Холяев засопел. — Стартовали сразу за твоим грузовиком, и уже несколько часов петляют по самым невероятным орбитам. Я имею в виду ракету, взявшую на борт троицу с «Бригантины!» — почти закричал он.
— А экипаж этого «муравья»?.. — тихо спросила Симона.
— Американский.
Фон опять захлебнулся помехами, издалека донеслось что-то похожее на «слушай…». Симона глянула на Митьку — как там он, можно ли еще слушать? И совсем рядом с собой увидела недоуменные, расширенные вечерней темнотой глаза мальчика.
— О чем они? — с тихим отчаяньем проговорил Митька. — О чем они все?..
Спал палаточный городок Митькиного школьного лагеря. Спал и Митька в самой крайней, Симониной палатке, с головой завернувшийся в летную куртку, подбитую мехом росомахи. Под головой у Симоны попискивал переносный фон. Ракета с экипажем «Бригантины» все еще кружилась над Землей, и горластые представители американской общественности хорошо поставленными голосами взывали к пресловутой демократии, требуя удовлетворить «волю народов всего мира»: не допустить на Землю космических пиратов, поправших, опозоривших, предавших, опустившихся, докатившихся и т. д. и т. п. Короче говоря слишком много знавших. Старинный прием. Раньше это проходило под девизом «убит при попытке к бегству». И чтобы избавиться от космолетчиков, приходилось разыгрывать роскошное представление по всем международным фонам под лозунгом «Свободный американский народ требует».
Симона выключила фон. И не верилось, и было противно. Митька прав, о чем они все, если погиб такой человек, как его мама? А они — о чем угодно, только не об этом.
У нас — не так. О гибели Ираиды Васильевны, случайной и совсем не героической — сообщили все фоностанции Советского Союза.
Говорили очень хорошо — без ненужных славословий, тепло, по-человечески. И все-таки Митьке не нужно было всего этого слушать. Потому и пришлось увести его в лес и ждать, пока все хоть немного уляжется, приутихнет.
Да вот не утихало.
Симона вынула из-под головы руку, — светящийся пятачок часов повис в темноте. Полночь. День, жуткий и нелепый, как пятый акт средневековой трагедии, миновал. Удивительно много влезло в этот проклятый день. И каждый раз, когда что-нибудь еще происходило, казалось — ну, это уж все. На сегодня хватит.
И снова захлебывался фон, сообщая о чем-нибудь страшном.
Вот и сейчас, всего за несколько минут до полуночи, было передано сообщение о взрыве на подземном заводе. Правительственная комиссия, видите ли, отправилась выяснить, что там делали с венерианами. Кого за дураков считают? Совершенно очевидно, что, коль скоро командир «Бригантины» имел инструкцию взорвать корабль при опасности разоблачения, то уж завод — самое пекло, туда и людей-то не допускали, во избежание сентиментальных сцен, а все делалось киберами, разумеется такой завод не мог гостеприимно принимать любого ревизора.
Надо думать, что «правительственная комиссия» — мелкая сошка из полупрогрессивных, безжалостно посланная на убой. Глухо ахнула цепь чудовищных взрывов — и никаких следов, и только мучительно стыдно за все человечество, хотя никогда не бывало так, чтобы виноваты были все. Но пройдут многие годы, прежде чем венериане станут людьми; и когда они ими станут, они не сохранят имен виноватых, они просто скажут: это сделали люди Земли.
Мы очень много сделаем для них. Мы научим их быть такими, какими мы сами еще не вполне стали. Мы научим их быть справедливыми.
И все-таки — забудут ли они? Поймут ли все?
И кроме всех этих мыслей о всеземной вине и всевенерианской справедливости, поднималась нестерпимая жалость, даже не человеческая, а сугубо материнская, женская, которая возникает при мысли о гибели кого-то маленького и беззащитного.
И никакой жалости не было при воспоминании о тех, кто был повинен во всем этом. Так им и надо. Пятый акт, повинуясь классическому единству времени, места и действия, не упустил никого: мистер Неро, главный дежурный злодей, умер под одобрение публики; второстепенные злодеи-исполнители — фактически обречены: в Пространство их, разумеется, не выкинут, но и в живых вряд ли оставят. Маленькая субретка, вольная или невольная их пособница, наказана пожизненным одиночеством. Справедливость торжествует. Занавес.
