— Промокли до пупка, — добавляет Говорков, страдая от воспоминаний.
Опять я чувствую себя виновным… Не знаю, почему.
— А сапоги? — спрашиваю я. — Сапоги болотные есть?
— Текут, — отвечает Спасский. — Текут, стервы.
— Ничего, — говорю я. — Вот сдадим трассу — отгуляете.
— Слыхали…
Они отвечают не по злобе, а от усталости, и я уже знаю это. Я знаю, как тяжело иногда приходится на трассе монтажникам, но никогда не променяют они свою кочевую жизнь — никогда и ни на что… Каждый день не похож на другой. И сколько хороших дней!
Спасский лежит прямо в брезентовых штанах на матраце, курит частыми затяжками и плюет после каждой затяжки на замызганную полоску пола.
Я сажусь рядом с Гонтой на дрова, на чьи-то подсыхающие портянки, и говорю тихо:
— Беда, Володя.
— Что там еще?
— Трубу у реки прорвало.
— Стык?
— Нет, по телу. Бракованная попалась.
Гонта молчит, глядя в огонь, а ребята прислушиваются к нашему разговору. Я понимаю — они устали, они уже сделали сегодня все, что могли, но на шестнадцатом пикете авария и послать туда некого, кроме них.
— Володя, — говорю я, — надо до утра сварить. Нефть уже на сорок пятом пикете, Володя.
Потрескивают дрова в печке, сосновые, легкие, гудит огонь, и труба на крыше легонько звенит, нагреваясь, как будто маленькие камешки бросают и бросают, метясь в трубу. Тепло в балке, и тянет ко сну.
— Ну что ж, — говорит Гонта нехотя, — коли нужно… Поехать можно… Ты как? — спрашивает он сначала у Говоркова.
— Я что, — индифферентно отвечает тот. — Я — как все, так и я.
— А ты, Гришка?..
Мишу, четвертого человека, живущего в балке, он не спрашивает: Миша не в счет — молод.
— Нет слов, — тягучим юродствующим голосом отвечает Спасский. — Нет слов — одни отравленные чувства.
Я улыбаюсь, радуюсь тому, что так легко удалось бригаду уговорить, и усмехаюсь Спасскому в лицо, совсем уже не думая о его ответе.
— Сволочи! — вдруг кричит он исступленно и вмиг сооружает частокол из ругательств.
Все горькие и обидные слова кричит он неизвестно кому и зачем. Лицо его свернуто гримасой ярости и отчаяния. Он больше всех с непривычки терпит от бессонницы и работы.
— Спирту достань, Толик, — медленно говорит мне Гонта. — Заболеем без спирту. Осень ведь. Нe выдержим, заболеем. Возьми у Старцева, он даст.
Я молча киваю. Знаю: они пойдут, они не могут не пойти. Вот уже Гонта потянулся за рукавицами, и Говорков натянул сапоги, которые только что проклинал. Вот уже Спасский медленно-медленно, ни на кого не глядя, надевает свою брезентовую, негнущуюся, так похожую на костюм водолаза робу газорезчика.
Я встаю и выхожу к машине. Нужно ехать к Старцеву, но я знаю твердо, что возвращаться мне придется с пустыми руками…
— Без спирту не приезжай! — несется мне вслед.
Валька спит в кабине коротким тревожным сном, положив голову на фуфайку. Он вздрагивает во сне, как лошадь, которую донимают оводы. Он постанывает во сне и бормочет. Мне жалко будить его.
Высокие ясные звезды поднялись над бесконечной тайгой.
— Вставай, — говорю я Вальке и трогаю его за сапог. — Вставай, дорогой граф. Ехать надо.
Валька молча поднимается и заводит мотор.
— Куда? — спрашивает он.
— На Вой-Вопс.
Валька вздыхает.
Дорога на Вой-Вопс длинна. Дорога на Вой-Вопс черна и бесконечна. Опять машина, как утюг, идет то вперед, то назад, то вбок. Опять она проваливается с разбега в закрытые водой ямы, и я, как с катапульты, взлетаю к потолку.
— Были у нас шофера-москвичи! — кричит мне Валька. — Убёгли все. У них дороги — первый класс. Привыкли к хорошей жизни.
— А у этих дорог?
— Что?
— Какой класс?
— А никакого. Бездорожье — вот какой класс.
За перевалочной мы крутим попеременно: на хороших участках — я, на плохих — Валька. Потом засыпаем, притулившись друг к другу, — отдыхаем, но это скорее просто подзарядка… Мы выключаемся, чтобы наши напряженные нервы расслабились, руки перестали дрожать, глаза закрываться.
За эти короткие минуты мне успевает присниться сон, в котором я, переговорив предварительно с кладовщикам, вступаю за дверь кабинета начальника конторы перекачки Николая Пйтиримовича Старцева. Он сидит в обетованной тиши кабинета; он стар, и скоро ему на пенсию; он добр, и этим все пользуются.
— Николай Питиримович, — говорю я, — у нас опять прорвало на шестнадцатом пикете. Трубы попались бракованные, Николай Питиримович.
Он чмокает губами и качает головой.
— Николай Питиримович, — говорю я, — помогите.
— Чем? — коротко спрашивает Старцев. Он привык к таким просьбам.
— Спиртом, — брякаю я и поднимаю глаза прямо к его глазам.
Старцев всплескивает руками, удивляясь, как малый ребенок, и отводит глаза.
— Ай, ай, ай! — восклицает он. — Да откуда у меня спирт? У меня спирт для компрессоров. На донышке осталось. Пять всего литров.
— А если бы был, дали бы? — спрашиваю я и замираю в ожидании ответа.
— Конечно бы дал, хоть целый литр, — отвечает он, радуясь своей простой хитрости, но тут же жалеет о своих словах, потому что я говорю ему тихо:
— Позовите кладовщика.
— Зачем? — удивляется он притворно.
— Позовите, и он скажет вам, что спирта на складе есть тридцать литров.
Старцев зовет кладовщика. Тот входит и стоит, потупясь, но мне сейчас не жалко его, и мне не стыдно, хоть я и предал нашу дружбу.
— Николай Питиримович, — с отчаянием говорю я, — если вы не дадите мне обещанного, то я перебью у вас стекла.
Он начинает вдруг хохотать, но лицо у него серьезное.
— Выдай ему! И больше никогда, понятно? Даже если я просить буду. Понятно?
— Понятно, — хмуро бросает кладовщик и, не глядя на меня, выходит, а Валька осторожно будит меня, и мы едем дальше в сером ртутном дыму рассвета.
Нет, я не пойду к Старцеву. И просить не буду — все равно не даст.
Но все-таки у веселого финского домика конторы я говорю Вальке:
— Тормози…
Ловко, у самого крыльца, он тормозит, а я сижу, и выходить мне не хочется. Сижу себе — и все.
Валька смотрит на меня:
— Ты что?
Я молчу. Я решаю. А решать-то и нечего. Все и так ясно.
Мы еще сидим в кабине, а на крыльце вдруг появляется Маруська Климова — незаменимый на трассе человек, наша курьерша и нормировщица.
— Привет, Толик! — кричит она. — Зайди-ка. Тут тебя посылочка дожидается!
Маруська смеется — заливисто, от души, как будто увидела Олега Попова или Райкина, а не нас с Валькой.
Моя нерешительность уносится к серому осеннему небу вместе с остатками сна.
