Голрс ее дрогнул и прервался. Благодаря счастливой выдумке Юрга можно было теперь не опасаться погони. И непомерной для узеньких женских плеч тяжестью навалилось на Сэнни воспоминание о тех, кому уже никогда не суждено было этой цели достигнуть.
Сначала — Асмур, затем — Юхан, теперь вот — Гэль.
Юрг смотрел на хрупкую фигурку жены, прижавшуюся к золотистой прозрачной стене. Нет, не новую диковинную планету разглядывала Сэнни — она просто прятала свои слезы: каким бы ни был повод для горести, принцесса Джаспера не могла плакать при посторонних. И спуститься вниз вот такой, истерзанной горечью воспоминаний, она тоже не могла, потому и просила не спешить. Он угадал, он каждой клеточкой своего тела почувствовал остроту ее скорби и невольно вспомнил ту счастливую ночь, когда они спорили: на Земле или на Джаспере любят сильнее…
Горе утраты — оборотная сторона любви.
Он бесшумно приблизился и осторожно снял с ее плеч пестрое живое покрывало.
— Будь другом, Кукушонок, — попросил он, — присмотри за Юхани.
Кукушонок послушно скользнул в угол, где на свернутом плаще безмятежно сосал палец наследник двух планет, и опустился в изголовьи, заботливо оглядывая младенца, но не касаясь его даже кончиками перьев.
Сэнни не обернулась, продолжая невидящим взглядом смотреть туда, где мягким светом сияла Земля. Юрг наклонился и бережно обнял жену, словно укутывая и пряча ее от всей Вселенной. Прижался щекой к ее теплым волосам — и все-таки не удержался, поверх ее головы засмотрелся на пышный ковер каракумского разнотравья.
— Мы не будем торопиться, Сэнни, маленькая моя, — зашептал он, чувствуя, как под его губами шевелятся, точно живые, прядки ее волос. — Мы дождемся вечера и тихо опустимся на сказочную равнину, которая когда-то была пустыней, а теперь зеленее и душистее самого Джаспера… Хорошо?
— Да, — еле слышно донеслось до него. — Да…
— Красноногие аисты, заночевавшие здесь на своем пути к северу, будут при виде нас закидывать головы на спину и щелкать клювами… Но ты их не бойся.
— Нет, — отвечала Сэнни. — Нет…
— А потом подойдут джейраны, хлебца попросить, только вот у нас нет человеческого хлеба — но не беда, правда?
— Правда, — соглашалась она. — Правда…
— А потом за нами прилетят, — говорил он, радуясь, что стихает горестная дрожь, бившая ее маленькое тело. — За нами прилетят, и мы увидим Землю совсем вблизи, если, конечно, облака не помешают — ишь, ползут с юга, точно белая мохнатая шкура…
— Я думала, это снег…
— Нет, это низкие облака, они к вечеру…
Он вдруг осекся — горло перехватило.
— Откуда ты знаешь — про облака?
Она не ответила.
— Ты… видишь?
Голова под его щекой едва уловимо дрогнула в коротком кивке.
— И только тогда, когда я вот так — с тобой?
Снова тихий кивок.
Он должен был ощутить буйную радость, а вместо этого его охватил цепенящий ужас.
И отвращение — к себе самому.
— Значит, — проговорил он, едва ли не заикаясь, — я для тебя — все разно что…
Он не мог даже произнести этого слова.
И тут странный, прерывистый звук, напоминающий клекот орленка, донесся из угла. Юрг в недоумении обернулся и вдруг понял, что впервые в жизни — а может быть, и вообще в истории Джаспера — они слышат, как смеется крэг.
— Сэнни, — прошептал он, обхватывая голову руками и садясь на пол. — Сэнни и ты, Кукушонок, простите меня, дурака…
Она порывисто повернулась и гибким, точным движением опустилась на колени рядом с нилд.
— Как же ты сам не догадался, муж мой, — проговорила она, и Юрг подумал о том, сколько же дней и месяцев он не слышал, чтобы у нее был такой счастливый голос. — Как же ты сам не понял, что иначе и быть не может! У нас ведь теперь все на двоих: и сын, и зрение, и неразделимость самой жизни…
