Пока полз и погибал Иван, Васильев опять стрелял, и кто-то опять стрелял в Васильева. Петя слышал жужжание пуль и громкий стук пули о камень. За эти секунды что-то опять изменилось. Торчащих винтовок больше не было, один немец лежал заметно, вжавшись в камни, и сам неподвижный, как камень. И Васильев лежал не так, как раньше: безвольно разбросав невооруженные руки, прогнувшись спиной, плотно припадая к земле. Голова Васильева почти сползла с «его» камня. Вокруг камня было много крови, с одной стороны головы тоже было багровое и черное.
Петя тихо заплакал: все умерли, не перед кем было крепиться. Может быть, и враги все уже мертвы? Нет! Вон шевельнулся кто-то за камнем справа… Радист! Наверное, это он убил Ивана и Васильева, пока Васильев убивал этих двоих, за ближайшими камнями.
Ногу снова задергало, багровый туман словно проплыл перед глазами, и Петя понял, наконец, что это значит. Получалось: если немец и не застрелит его, Пете все равно конец. Ведь если даже Петя доживет до ночи, мороз все равно его убьет. Но, скорее всего, до ночи ему не дожить — слишком много крови льется из ран. А если Петя попытается помочь себе сам, он вынужден будет сесть, показать себя, и тогда ТОТ из-за камня выстрелит наверняка, в хорошо видного Петю.
— Mehsch! Du must kapitulieren! — закричал Петя, ужасаясь, как слабо, жалко звучит его голос в беспредельном тибетском пространстве. — Wenn wir kampfen, dann wir jetzt beide gestorben!{7}
— Kapituliere selbst! — донеслось из-за камня. — Ich habe nicht so vervundert!{8}
Может, он и правда сильнее изранен, чем немец. Может, он и правда умрет первым. Но этот глупец тоже умрет: он тоже ранен, ему тоже не пережить ночи!
От отчаяния Петя выстрелил в камень еще раз. Он попал, брызнули осколки… Но и сам Петя захлебнулся дикой болью от отдачи. Болью не только в ноге, но и в низу живота, в боку справа, почему-то еще в голове. Немец выстрелил, Петя не услышал даже жужжания пули.
— Я на тебя не писал, — вдруг в третий раз сказал Каган. Петя посмотрел на него… Странно ухмыляющийся рот у друга оказался полуоткрыт, глаза распахнуты. Петя понял, что окончательно Каган умер только что, буквально секунду назад. Друг мертво улыбался прямо в небо. Синь отражалась в глазах.
И Петя взвыл от ужаса этих смертей, от ужаса своей собственной, становящейся неизбежной, смерти. Петя думал, что он охотно помиловал бы немца за мертвым яком, но тот все равно не поверит. Что даже если немец поверил бы и вышел, он, скорее всего, все равно добил бы Петю, а не помог бы ему. Да и нет смысла помогать человеку, лежащему в такой луже крови. Если бы прямо сейчас в госпиталь…
Мыслей было много, целый поток. В этом потоке оказалась самой маленькой, самой слабой мысль, что оставшийся в живых немец возьмет рацию со всеми шифрами. Еще была мысль, что Петя, наверное, не настоящий советский человек, не пионер-герой, если его перед смертью так слабо волнуют шифры и рация. И еще Петя думал, что и немец тоже умрет ночью. Наверное, обе рации и все шифры возьмут тибетцы.
Петя представил, как тибетцы с непроницаемыми лицами берут в руки тетрадки с шифрами, драгоценные папочки Васильева… равнодушно швыряют их на камни. Разгуливая по полю боя, тибетцы повесят на плечи винтовки, сунут за пояса ножи, разуют покойников. Мы так и останемся валяться почти голые. Никто и не узнает никогда, где и почему мы полегли. И немцы… Немцев ведь тоже не останется…
Петя уже не стонал. Он тихо заплакал от жалости к себе и к мертвецам, среди которых он валялся на плато, безмерно далеко от родных мест. Странно: Голос ничего не говорил. Может быть, у него теперь нет больше Голоса? Он ведь все равно что уже мертв — на черных камнях, под сине-зеленым чужим небом.
И тут произошло очередное невероятное, нереальное. Еще более нереальное, чем полет на самолете и человеческое жертвоприношение: внезапно задвигалась скала. Словно плыл по небу, бесшумно двигался вверх громадный камень, раскрывал черное отверстие. Крохотные на фоне колоссального склона, выходили оттуда фигурки… и не в тибетских халатах. Шли люди в странных светло-зеленых и белых пижамах, совершенно невозможных для Тибета. Люди двигались так спокойно, словно прогуливались по парку, а не меряли ногами хрящеватую землю высокогорья.
Петя выпустил винтовку, удобно положил на камень голову. Он уже ничего не думал, просто смотрел. Часть людей шла к камням, за которыми укрывался ТОТ… Враг, убивший Ивана и Васильева…
К самому Пете двигались четверо, один из них нес с собой что-то… Оружие? Нет, это были носилки. Странные носилки — плотная ткань между двумя блестящими металлическими палками. Люди молча положили носилки возле Пети, двое молча склонились над Каганом. Другие двое — над Петей. Не сговариваясь, четверо объединились, осторожно подняли Петю и уложили его на носилки. Петя был уверен, что потеряет сознание от боли; к его удивлению, обошлось. Теперь он лежал на спине, над ним было только страшное, пронзительное небо Тибета… Небо слегка мерцало, в нем становилось больше зелени… И наверное, как раз из-за этого зрелища Пете пришла в голову чуть ли не самая невероятная из всех мыслей, приходивших ему в голову сегодня.
Петя чуть повернул голову влево… Взгляд уперся в спину человека, который нес его, и захватил почти целиком другого человека, который нес его носилки сзади. Петю покачивало, он чувствовал странный покой и отрешенность, но почему-то не верил, что умрет. Петя спросил идущего впереди, хорошо видного ему человека:
— Скажите… Вы из рая? Вы несете меня в рай, да?
Он не ждал ответа, но человек ответил, причем очень серьезно, без улыбки.
— Мы не из рая, — сказал человек. — Мы из Шамбалы.
Часть II
УЧЕНИК
Осмысление
Петя откинулся на жесткую ткань. Плыть на носилках было просто и легко, даже уютно. Мысли сделались вдруг маленькими-маленькими, коротенькими-коротенькими, простенькими-простенькими. Не хотелось даже думать — правда ли место, куда его несут, — это Шамбала. Петя просто впитывал впечатления…
Вот вместо неба начал плыть над ним каменный потолок. Прямо на носилках его переложили на что-то более твердое; каталка поехала, повезла Петю дальше, повинуясь умелым рукам этих странных людей в сине-зеленых пижамах. Свернули, везли каталку еще по какому-то боковому коридору, Петя уже начал путаться в этих поворотах, а потом в нос ударили резкие запахи, Петя очутился в очень понятном месте — в операционной.
Парень почти не сомневался, что его сюда и везут; он и хотел, и боялся оказаться на операционном столе. Лязгали металлические инструменты, о чем-то переговаривались женщины в таких же сине-зеленых пижамах, с повязками на лицах. Петю стали раздевать; сделалось больно, он выгнулся и зашипел. Тогда один из людей в пижамах просто разрезал на Пете брюки и все остальное, швырнул в какое-то ведро у стены. А самого Петю переложили на стол под неприятной лампой, состоявшей из множества сегментов. Каждый сегмент лампы светил своим самостоятельным светом, Пете сделалось страшно лежать голым под этой странной лампой, среди стеклянных шкапов и резких запахов. Прямо возле головы Пети из стола выходила длинная металлическая штанга, над Петей на этой металлической штанге держалось что-то, больше всего напоминавшее велосипедное седло. Пожилой человек в маске, в колпаке на голове переговаривался с женщинами у шкапов.
— Зачем? Лучше маска, — произнес человек, бережно держа свои руки перед лицом. Одна из рук уже была в перчатке, на другую руку женщина как раз надевала перчатку.
Не успел человек договорить, как «седло» рухнуло вниз и плотно зажало лицо Пети.
— Отпустите! Я ничего не вижу! — Пете казалось, что он кричит, машет руками… Но звуки почти что не слышались. Крикнув, Петя вдохнул — и тут же мир исчез для него.
…А появился Петя уже в другой комнате, которую сразу понял как обычную больничную палату. Только все устроено в этой палате так, словно был Петя не пленник, а по крайней мере генерал: палата на одного, отдельный шкап со всякими инструментами и баночками с лекарствами, а на тумбочке — всякое питье. Да к тому же еще и сиделка… Причем не мчалась куда-то сиделка, к остальным сорока больным, а была именно для него одного. Сиделка улыбнулась и сказала:
— Здравствуйте! Вот вы и проснулись. Пить хотите?
Оказывается, Петя хотел пить, да так, что трудно было разлепить спекшиеся губы. Дама все в той же сине-зеленой пижаме помогла Пете сесть, поднесла к губам стакан с кислым морсом, совершенно чудесным для утоления жажды.
Дама достала непонятный прибор — такую коробочку с кнопками, — нажала на нем кнопку и опять сунула в карман.
— Вы пока отдыхайте, еще день-два вам не стоит вставать, потом начнете ходить.
Петя невольно прислушался… Нога и бедро блаженно молчали, словно их и не было… Или словно они были здоровы. Не здоровы они, конечно, — вон как бедро перетянуто натуго бинтами. Но никаких страданий Петя совершенно не испытывал.
