„Мисс Элис Пинчон, — заметил Мэтью Моул с величайшим почтением, но с полускрытым сарказмом во взгляде и в голосе, — без сомнения, будет чувствовать себя вне опасности в присутствии своего отца и под его покровительством“. — „Разумеется, мне нечего опасаться, когда я подле моего отца, — произнесла Элис с достоинством. — Я вообще не понимаю, как может леди, верная самой себе, чувствовать страх в каких бы то ни было обстоятельствах“.
Бедная Элис! Какое несчастное побуждение заставило тебя бросить этот вызов силе, которую ты не в состоянии была постигнуть?
„В таком случае, — сказал Мэтью Моул, подавая ей кресло, причем довольно грациозно для ремесленника, — сделайте одолжение, сядьте и смотрите мне прямо в глаза“.
Элис на это согласилась. Она была очень горда. Не говоря уже обо всех преимуществах ее звания, прелестная девушка сознавала в себе силу (состоявшую в красоте и непорочности), которая должна была сделать ее непроницаемой, если только она не изменит самой себе. Она, может быть, знала инстинктивно, что нечто злое стремится подобраться к ее душе, и не уклонялась от борьбы с ним.
Между тем ее отец отвернулся и, казалось, был погружен в созерцание пейзажа Клод-Лоррена. Но на самом деле картина занимала его так же мало в эту минуту, как и почерневшая стена, на которой она висела. Ум его был наполнен множеством странных рассказов, которые он слышал в детстве и которые приписывали этим Моулам таинственные дарования. Долгое пребывание мистера Пинчона в чужих краях и общение с умными и модными светскими людьми отчасти изгладили из его памяти грубые пуританские суеверия, от которых не мог быть свободен ни один человек, рожденный в Новой Англии в тот ранний период ее существования. Но, с другой стороны, разве не все пуританское общество считало, что дед Моула был колдуном? Разве не была доказана его виновность? Разве колдун не был казнен за нее? Разве он не завещал ненависти к Пинчонам своему единственному внуку?
Повернувшись вполоборота, мистер Пинчон увидел фигуру Моула в зеркале. Плотник, стоя в нескольких шагах от Эллис и подняв руки, делал такой жест, как будто направлял на девушку какую-то огромную и невидимую тяжесть.
„Остановись, Моул! — воскликнул мистер Пинчон, подойдя к нему. — Я запрещаю тебе продолжать!“ — „Пожалуйста, отец, не мешайте молодому человеку, — сказала Элис, не меняя своего положения. — Его действия, уверяю вас, совершенно безвредны“.
Мистер Пинчон опять обратил глаза к Клод-Лоррену. Его дочь сама изъявляла желание подвергнуться таинственному опыту, поэтому он не стал ее неволить. И не ради нее ли в первую очередь он желает успеха в своем предприятии? Если только отыщется потерянный документ, то прелестная Элис Пинчон с прекрасным приданым, которое он ей назначит, может выйти за английского герцога или за германского владетельного князя, а не за какого-нибудь новоанглийского юриста. Эта мысль заставила честолюбивого отца согласиться в душе, что если даже волшебная сила необходима для исполнения этого дела, то пускай себе Моул вызывает ее. Чистота Элис будет ее защитой.
В то время, когда ум его был полон подобных размышлений, он услышал сдавленное восклицание дочери. Оно казалось таким слабым и неясным, что понять его было невозможно. И все же это был зов на помощь! Мистер Пинчон в этом не сомневался, но при всем том на сей раз отец не обернулся к дочери. После некоторой паузы Моул первым нарушил молчание.
„Посмотрите на свою дочь!“ — сказал он.
Мистер Пинчон бросился к ним. Плотник стоял выпрямившись напротив кресла Элис и указывал пальцем на девушку. Элис сидела с закрытыми глазами, будто спала.
„Говорите с ней!“ — сказал плотник. „Элис! Дочь моя! — воскликнул мистер Пинчон. — О, моя Элис!“ Она не двигалась.
„Громче!“ — сказал Моул с усмешкой. „Элис! Проснись! — вскрикнул отец. — Мне страшно видеть тебя в таком состоянии. Проснись!“ Он говорил громко, с ужасом в голосе, говорил над этим нежным ухом, которое всегда было так чувствительно ко всякой дисгармонии. Но она не слышала его крика. Невозможно описать, как сжалось сердце мистера Пинчона, когда он понял это.
„Прикоснитесь лучше к ней! — сказал Моул. — Потрясите ее, да хорошенько. Мои руки слишком огрубели от обращения с топором, пилой и рубанком, иначе я помог бы вам“.
Мистер Пинчон взял девушку за руку и крепко сжал ее. Он поцеловал ее, с таким сердечным жаром, что ему казалось невозможным, чтобы она не почувствовала этого поцелуя. Потом, будто досадуя на ее бесчувственность, он потряс ее тело с такой силой, что через минуту боялся вспомнить об этом. Он отнял руки, и Элис, тело которой при всей своей гибкости было бесчувственно, приняла опять то же положение, какое сохраняла до попыток отца разбудить ее. В это время Моул отошел немного в сторону, и лицо девушки повернулось к нему — слегка, правда, но так, как будто сон ее зависел от его власти.
Ужасно было видеть, как мистер Пинчон, столь приличный, осторожный и величавый джентльмен, забыл свое достоинство, как его расшитый золотом камзол сверкал в блеске огня от раздражения, ужаса и горя, терзавших прикрытое им сердце.
„Негодяй! — закричал мистер Пинчон, грозя Моулу кулаком. — Ты вместе с дьяволом отнял у меня мою дочь! Отдай мне ее, отродье колдуна, или тебя потащат на Висельный холм, как и твоего деда!“ — „Потише, мистер Пинчон, — сказал плотник спокойно. — Потише. Разве я виноват, что вы согласились позвать сюда дочь за одну только надежду добыть лист пожелтевшего пергамента? Позвольте же мне теперь испытать, так ли она будет покорна мне, как вам“.
Он обратился к Элис, и девушка ответила ему тихим, кротким голосом, склонив к нему голову, как пламя факела, указывающее направление ветра. Он поманил ее рукой, и Элис, встав с кресла, без всякой нерешимости, как бы стремясь к неизбежному центру тяготения, подошла к нему. Он отмахнулся от нее, и Элис, отступив, упала в свое кресло.
„Дело сделано, — сказал Мэтью Моул. — Узнать мы ничего не можем“.
Но в предании говорится, что во время своего сна Элис якобы описала три образа, которые представились ее взору. Первым был пожилой джентльмен с достоинством в осанке и с суровым лицом, одетый, будто по какому-то торжественному случаю, в костюм из темной, дорогой материи, но с большим кровавым пятном на богато вышитом воротнике. Другим был тоже пожилой человек, одетый просто, с мрачной и злобной физиономией и с порванной веревкой на шее. Третьим — человек моложе первых двух, но старше средних лет; он был в толстой шерстяной тунике и кожаных штанах, а из бокового кармана у него торчал плотницкий топор. Эти три призрака знали, где находится потерянный документ. У одного из них — с кровавым пятном на воротнике, — если только не обманывали его движения, казалось, и хранился этот самый документ, но два его таинственных товарища не давали ему освободиться от своей обязанности. А когда он обнаруживал намерение объявить тайну так громко, чтобы его услышали смертные, его товарищи бросались к нему и закрывали ему руками рот, и тогда у него на воротнике выступало свежее кровавое пятно. После этого две просто одетые фигуры смеялись и подшучивали над пристыженным старым джентльменом, указывая на пятно пальцами.
Тут Моул обратился к мистеру Пинчону: „Бумага никогда не будет найдена. Хранение этой тайны, которая, будучи открыта, обогатила бы потомство вашего деда, составляет часть его наказания за гробом. Он должен хранить ее до тех пор, пока она не потеряет всякую цену, поэтому Дом с семью шпилями останется вашим. Это наследство куплено слишком дорогой ценой“.
Мистер Пинчон пытался что-то сказать, но от страха и потрясения чувств в горле его послышалось только какое-то бульканье. Плотник засмеялся.
„Ага, почтенный господин! Это вы пьете кровь старого Моула!“ — сказал он насмешливо. „Колдун! Что ты сделал с моей дочерью? — закричал Пинчон, когда к нему вернулся дар речи. — Отдай мне ее назад и ступай своей дорогой, и чтобы мы никогда больше не встречались!“ — „Вашей дочерью? — повторил Мэтью Моул. — Она теперь и моя также. Несмотря на это, чтобы не быть слишком грубым с прелестной мисс Элис, я оставлю ее вам, впрочем, не буду уверять вас, что она больше не вспомнит о плотнике Моуле“.
Элис Пинчон очнулась от своего странного обморока. Она не сохранила ни малейшего воспоминания о своих видениях и вернулась к жизни почти в такое же короткое время, в какое вдруг вспыхивает в камине потухающее пламя. Узнав Мэтью Моула, она приняла вид несколько холодный, но исполненный кроткого достоинства, тем более что на лице плотника мелькала какая-то особенная улыбка, которая подавляла природную гордость Элис. Так окончились на этот раз поиски документа на восточные земли, и, хотя они часто возобновлялись впоследствии, ни одному Пинчону еще не удалось взглянуть на драгоценную бумагу.
