Снега синей, снега туманней; Вновь освеженной дышим мы. Люблю деревню, вечер ранний И грусть серебряной зимы. …………………………………………. Вновь упиваюсь, беспечальный, Я деревенской тишиной; В моей руке бокал хрустальный Играет пеной кружевной.
Стихотворение «Ссора», датированное 1908 годом, поминает годовщину «встречи роковой». Поэт обращается к неверной:
Устами жгла давно ли ты До боли мне уста, давно ли, Вся опрокинувшись в цветы Желтофиолей, роз, магнолий? И отошла… И смотрит зло В тенях за пламенной чертою. Омыто бледное чело Волной волос, волной златою.
Голос твердит ему: «Прошла любовь!» Он уходит в ледяное поле:
Сложу в могиле снеговой Любви неразделенной муки: Вскочила ты, над головой Свои заламывая руки.
Столь же романтически-мелодичны стихи «Я это знал». Поэту снится тихий дом, он слышит ее слова: «Я клятвы не нарушу». Но знает: это серебряная дева – метель – пришла заморозить его сердце:
Давно все знаю наизусть. Свершайся, роковая сказка! Безмерная, немая грусть, Холодная, немая ласка!
И вот другое воспоминание: снеговые дали, пустынное поле, ели («В поле»). Они вдвоем. Прелестная строфа:
Непоправимое мое Припоминается былое… Припоминается ее Лицо холодное и злое…
Прошел год. Теперь она одна в холодном доме: она подходит к мерзлому окну, видит волков и мертвую луну…
И ставни закрывать велит… Как пробудившаяся совесть, Ей полуночный ветр твердит Моей глухой судьбины повесть.
В стихотворении «Совесть» жалобы поэта, закованные в броню пушкинского стиля, звучат незабываемой обидой:
Им отдал все, что я принес: Души расколотой сомненья, Кристаллы дум, алмазы слез, И жар любви, и песнопенья, И утро жизненного дня. Но стал помехой их досугу. Они так ласково меня Из дома выгнали на вьюгу.
Любовная тоска нашептывает мысли о смерти:
Мне жить? Мне быть? Но быть зачем? Рази же, смерть!
(«Стезя») Или:
Слепи, Слепая смерть! Глуши, Глухая ночь!
(«Ночь») Вот он в деревне; из дома несутся звуки Гайдна:
Какая тишина! Как просто все вокруг! Какие скудные, безогненные зори! Как все, прейдешь и ты, мой друг, мой бедный друг, К чему ж опять в душе кипит волнений море?
(«Ночь») Чтобы уйти от «терпкой боли», чтобы пережить «бесценных дней бесценную потерю», нужно замкнуться в себе и отвергнуть «мир явлений». Мы переходим к третьему отделу «Урны» – «философическая грусть». «Разуверение» в любви приводит поэта в погружению в философию. Но ни Коген, ни Наторп, ни Риккерт не дают ему утешения. Впоследствии, переделывая свои стихи для берлинского издания «Стихотворений» 1923 года, Белый предварил этот отдел следующим предисловием: «Отдаваясь усиленному занятию философией в 1904–1908 годах, автор все более и более приходил к сознанию гибельных последствий переоценки неокантианской литературы: философия Когена, Наторпа, Ласка влияет на мироощущение, производя разрыв в человеке на черствость и чувственность. Черствая чувственность – вот итог, к которому приходит философствующий гносеолог: и ему открывается в выспренных полетах мысли лик Люцифера. Отсюда влияние Врубеля в предлагаемых строках… Стихотворения эти живописуют действие абстракции на жизнь: эта абстракция действует, как тонкий и обольстительный яд, оставляя все существо человека неутоленным и голодным».
В «Моем друге» книги «Урна» «философическая грусть» окрашена иронией:
Уж с год таскается за мной Повсюду марбургский философ. Мой ум он топит в мгле ночной Метафизических вопросов. ……………………………………………. «Жизнь, – шепчет он, остановясь Средь зеленеющих могилок, — Метафизическая связь Трансцендентальных предпосылок».
В стихотворении «Искуситель», посвященном Врубелю, рассказывается о строгом и холодном госте, посещающем поэта за чтением Канта:
О, пусть тревожно разум бродит Над грудою поблеклых книг… И Люцифера лик восходит, Как месяца зеркальный лик.
Отделы «Тристии» и «Думы» вдохновлены философской поэзией Тютчева и Баратынского. Белый очень искусно подражает старшим поэтам.
Вот напев на голос Тютчева:
И все же в суетности бренной Нас вещие смущают сны, Когда стоим перед вселенной Углублены, потрясены.
(«Жизнь») Или еще:
Вот бездна явлена тоской, Вот в изначальном мир раздвинут… Над бездной этой я рукой Нечеловеческой закинут.
(«Просветление») Вот – Баратынский:
Душа полна: она ясна. Ты – и утишен, и возвышен. Предвестьем дышит тишина, Как будто старый окрик слышен.
«Урна» – книга искусных стилизаций. Работая над историей русского стиха, изучая развитие ритмических линий от Державина до Блока, Белый проверяет свои теории на практике – и параллельно статьям о ритме пишет стихи «Урны». Батюшков, Пушкин, Тютчев и Баратынский облекают его несчастную любовь к Л.Д. Блок в торжественные складки классического стиля. Но возвышенная и благородная простота этой одежды редко соответствует внутренней значительности стихотворений; чаще всего «преобладает». Это представляется стилистическим маскарадом. Автор «Урны» – великолепный версификатор, но не великий поэт.
