Когда Гут вернулся в отсек, Цытирик был уже одет в дорожный красного цвета с черной окантовкой плащ. Они вышли на площадку. Худой и тщедушный, Цытирик приналег на тележку что было сил и еле-еле сдвинул ее с места.
— В последний раз, в последний раз … — протяжно произнес он и похлопал Гута по его крутой и мощной спине своей сухой, ставшей вдруг горячей ладошкой.
Гут тяжело вздохнул и захлебнулся прощанием.
— Так-так, так-так…
— Только в памяти, только в памяти… — пропел Цытирик и подмигнул служке. — Иду навстречу событиям — катастрофа или что иное, но что-то обязательно будет, потому что это — будущее. Может быть, увижу Кеворку… что ему передать?
Гут мотнул головой и улыбнулся одними глазами — говорить он не мог.
— Анычунэ, Гут, анычунэ!
Цытирик приналег на тележку и покатил ее.
Поднялся ветер. Он толкал Цытирика назад, однако все тающий и тающий в размерах Цытирик упрямо резал острой головой пространство и шел вперед, горько-золотистый настой тревожных дум и размышлений плескался в нем.
Гут стоял на пороге станции и шептал вслед уходящему Цытирику свои просьбы, все, как одна, о том — чтобы все кончилось хорошо.
Никогда так много и так долго не говорил Гут сам с собой.
«ЭТО БЫЛО, БЫЛО, БЫЛО…»
Кеворка, Аленька и Наташа падали в чащу Кваркеронского леса. Лес ощетинился, деревья под ветром заострили свои макушки, готовые, казалось, проткнуть беглецов своими пиками, чтобы навсегда приобщить их к лесной коллекции. Здесь немало осталось таких же редких экземпляров, которые давным-давно были нанизаны на сухие голые стволы или же почти полностью истлевшие лежали на альдебаране: немало прикатчиков искало спасения в лесах Кваркеронии, но все они не по своей воле покончили здесь счеты с жизнью — лес никого не выпускал из своих жестких объятий.
Тревожным взглядом Кеворка окинул сверху необъятное пространство леса — величественное лесное войско, стоявшее на страже, казалось бы, не давало им никакой надежды на спасение.
Лишь одно раскидистое темнолапое дерево, обнимавшее половину неба, не высказывало злобы или ненависти, а даже, наооборот — замахало приветливо ветвями, словно позвало их к себе.
Сейчас он летел первым, за ним — Аленька и Наташа. Обернувшись, он увидел их расплющенные, опрокинутые лица и огромные от страха глаза, хватившие драконовского пламени и теперь забитые беспросветной чернотой. Они что-то ему кричали, что-то пытались объяснить обгоревшими губами, но он их не услышал — мешал сильный ветер, прицельный, как огонь.
— Делай, как я! — крикнул Кеворка и развернулся в воздухе в сторону раскидистого дерева.
Наташа с Аленькой послушно последовали за ним.
Крепкие, сильные лапы Фигософа выхватили падавших с неба беглецов из стремительного воздушного потока, подержали на весу, покачали, а потом осторожно и медленно опустили на альдебаран, потому что Гвадарий не мог допустить, чтобы кто-то разбился прямо у его подножия. Все жестокое и страшное обязано было свершаться за пределами его поляны — недаром он так надежно когда-то отгородился от мира и затерялся в густом лесу. Поглядывая из леса вдаль, он видел или угадывал лишь общие контуры событий, подробности всегда наводили на него ленивую скуку, и он тогда начинал зевать, качать-раскачивать свои ветки. Туманным и сиреневым рисовался ему мир за пределами леса — и это его вполне устраивало. Теперь все было иначе: сам – ожившая, живая душа — он жаждал встретить похожую на себя душу, чтобы понять ее и вместе с ней и себя тоже.
Он сильно потянулся, затрещали его большие ветки, защелкали маленькие, живые умные листья сорвались с веток и закружились, и потом осели на траву, горя от нетерпения подслушать разговоры, которые вели упавшие с неба беглецы.
Беглецы тем временем с любопытством и удивлением оглядывали поляну, со всех сторон окруженную заслоном высоких колючих кустов, которые вырастали прямо у них на глазах, так что поляна все больше и больше походила на ловушку.
Наташа опустилась на траву и теперь лежала у подножия Фигософа Гвадария, уронив голову на руки — еще не осознавая того, что с ней произошло. Она плакала.
Аленька стоял посреди поляны, ощупывал себя со всех сторон и несвоим голосом орал как оглашенный:
— Живые! Мы — живые! Что ж вы никто не радуетесь? У нас на Земле мы сразу разбились бы, потому что у нас на Земле — тяготение, а у них тут — одна сплошная тягомотина.
Он со смехом повалился на траву, задрал ноги кверху и стал пятками колотить по колючим кустам, не обращая внимание на боль, и поломал-таки часть кустов — получился узкий вход-выход на поляну.
Наташа плакала тихо и надсадно крупными слезами. Жуки-альдебаранцы закатывали эти капли в сухую пыль и долго с ними играли, перекатывая горячие водяные мячи с одного места на другое.
— Ты о чем, Наташа, плачешь? — Кеворка опустился с ней рядом на толстый морщинистый корень. Он не сводил с нее глаз. — Поплачь обо мне! — Осторожно он дотронулся до ее руки.
— Зачем? — Наташа убрала свою руку.
— Сам не знаю, — он пожал плечами.
И вдруг на него накатила волна зябкой дрожи, необъяснимая тревога прокатилась по нему, как тяжелое колесо, горло ему сковало холодом, он вскочил и осмотрелся по сторонам и увидел эту поляну, это раскидистое дерево не глазами, внутреннее зрение таинственно и странно прокрутило перед ним хоровод былого…
Перед тем, как их — закатанных в частицы — выпускать в бездну, в черноту космоса, долгий миг они — разведчики — пребывали здесь, чтобы получить последнее внушение, и будучи уже просто частицами высоких энергий, они уносили с собой со скоростью света «последнее прости Альдебарана» как нечто ни с чем несоизмеримое, самое прекрасное из всего того, что могло бы встретиться им на их целенаправленном пути…
Тревога и волнение Кеворки не остались незамеченными: они достигли Гвадария, докатились до его глубоко спрятанного сердца в большом дупле, сокрытом в гуще листвы. Удивление и смятение отразились на раздробленном и странном челе, состоявшем из множества ветвей, листьев, бабочек, стрекоз, муравьев, жуков и прочих живых маленьких существ — чем был так богат Кваркеронский лес в этой своей заповедной части.
Гвадарий Фигософ замахал, закачал ветвями и притянул Кеворку к себе, к своему стволу — морщинистому и жесткому. Он узнал разведчика.
— О бедный-бедный, жалкий-жалкий, — прошелестел, прошептал, прокричал сначала тонким высоким, а потом грудным и низким голосом Фигософ, сотрясаясь от нахлынувших на него воспоминаний и только что родившихся, ранее не испытанных им чувств.
Этот голос надорвал Кеворке сознание: он узнал этот голос, который благославлял их, разведчиков, на дальние странствия, на великие подвиги во имя…
В это мгновение из-за дерева, то есть из-за спины Фигософа, высунулась чья-то рука, державшая под наклоном пузырек с прозрачной влагой. Маслянистая тяжелая жидкость стала медленно изливаться из пузырька и стекать-падать вниз. Там, куда она попадала, трава и листья быстро занимались тусклым недымным пламенем и тут же делались черно-серыми, скручивались в мягкие пепельные колечки, а потом этим пеплом устилали альдебаран, который расползался по всем швам, как старый-престарый скворч.
Фигософ почувствовал резкий запах и непривычное кронокружение.
Кеворка схватил эту руку, рванул к себе.
Перед ним стоял «один знакомый мальчик — глаза в разные стороны смотрят, волосы треплет ветер, и лицо у него задумчивое и не скажет он ни слова, покуда его не окликнешь раз или два…».
— Витя, ты?! — растерянно сказал Кеворка. — Витя, почему… что ты тут делаешь, зачем ты..?
Рука у Вити дрогнула, и влага перестала литься.
На поляну выбежала Чапа. Маленькие синие цветы запутались в ее голове. Чапа раньше бродячая была, пока снова с Витей не повстречалась, но теперь уже он не по рассеянности, а от души ее погладил, и она, счастливая, пошла за ним, и они вместе пришли сюда.
— Выполняю приказ Нака, — коротко объяснил Витя. — Выльем жидкость под корни дерева, будем свободны. Нак мне это сам пообещал.
— А как же мы? — расстроился Аленька.
— Не знаю. Нак про вас ничего не говорил, а я… я тогда не посмел за вас просить. Но мы с Чапой решили, как только получим свободу, сразу же пойдем искать вас.
Запах стал удушающим, все начали кашлять.
— Смотри, что ты сделал, умник! — Кеворка вырвал у Вити из рук пузырек. — Траву, кусты — умертвил, а дерево, дерево…
— А твое-то какое дело, предатель! Чего ты все время лезешь в наши дела? А ну отдай, что у Витьки отнял, и нечего тут лапать! — Аленька выхватил из Кеворкиных рук пузырек и выплеснул остатки жидкости под корни Гвадария.
Кеворка закрыл лицо руками.
— Нет нам прощения…
