Лось знал, что в обкоме шли разговоры: надо думать о Фетеве как о будущем прокуроре области, все, конечно, но... Он не дал в себе пробудиться ни удивлению, ни возмущению, да и никакому иному чувству, он должен быть сейчас холоден до предела, а то, что эти бумажки — взрывчатка и она рано или поздно сработает, ясно. Взрыв будет направлен и на него, на его репутацию бескорыстного служаки, на его честь и достоинство, ибо он, если притормозит ход этих бумаг, невольно прикроет Фетева, а стало быть, начнет ложную борьбу за «честь мундира». Найдин прислал к нему свою дочь, чтобы предупредить: старик не остановится, он сумеет пробиться и дальше, а дочь у него решительная, она сориентирует отца в нужном направлении, и они добьются пересмотра дела... Вот теперь ясно, что такое Светлана: она для Найдина будто детонатор, может так его распалить, что заглохший вулкан проснется, ведь имя Найдина в истории... Вот как все непросто и требует осмысления. Но вряд ли эта женщина даст ему время...
Пока он размышлял, Светлана успела не только поесть, но и вымыла посуду, все убрала на кухне.
— Ну, что вы мне скажете? — спросила она.
— Скажу,— вздохнул он,— что ни один юрист не имеет права принимать жалобщика на дому. Устраивает?
— Нет. Я была у вас сегодня на работе. Разговаривала с товарищем Фетевым.
Он без труда уловил иронию в слове «товарищ», усмехнулся:
— И вы показали ему эти документы?
— Нет,— рассмеялась она.— Я туда ходила совсем по другим причинам. Мне надо было самой убедиться, что Круглова права.
— Убедились?
~ Да.
— И каким образом?
— Вам, Зигмунд Янович, не приходило на ум, что Фетев похож на ласкового тигра? Говорили — на кота, таким сначала он мне и показался, но потом я его тигром увидела. Поднимает лапу, словно хочет погладить, ты подставишься, а он когти выпустит, да как схватит мертвой хваткой! — Пока она говорила, улыбалась, но тут же нахмурилась, и речь ее сделалась резкой.— Он мне угрожал. Мол, я живу в Москве, а муж обитал в Синельниках. Вахрушев осужден с конфискацией. А мои-то вещички не тронули, упустили. Да и денег у Вахрушева не нашли. Значит, они могут быть у меня. Из всего этого я должна была сделать вывод: если буду заниматься делами мужа, то надо мне ждать обыска, ну, и конфискации, а если посижу тихо, то сия участь меня может миновать. Прямо это, конечно, сказано не было. Но угадывалось легко. Живи, но не рыпайся, с огнем играешь... Какая женщина от такой угрозы в наши дни не дрогнет?
— Вы дрогнули?
— Нет, ведь у меня в сумке были эти документы.
Зигмунд Янович задумался. Да, решение он уже принял, хотя воплотить его будет нелегко, даже если все, что написано у Кругловой,— правда; возникает множество препятствий, пока дело Вахрушева будет пересмотрено, ведь, как ни горестно сознавать, а попасть под стражу легче, чем выйти из-под нее, оправдательных приговоров почти не бывает, он, во всяком случае, знает о них как о большой редкости. И ему вдруг стало жаль эту женщину — дочь его старого друга, который когда-то, как ребенок, радовался, что Зигмунд Лось на свободе, невиновен, да и пятно с него снято, и не кто иной, как Найдин, тогда говорил: «А ведь еще хуже могло обернуться. Иных, кто до войны отбывал, опять туда же загнали. Тебя вот не тронули. Боевых орденов много... Да, наверное, случалось и с боевыми... Ты счастливый человек, Зигмунд!»
Он все это сейчас вспомнил и спросил:
— Вам Антон пишет?
— Я была у него.
— Расскажите...
Зигмунд Янович слушал и неожиданно вспомнил, что Настя уже после войны рассказывала, глотая слезы, как стояла под проливным дождем у тюремной стены, прижимая к груди с трудом собранную передачу, в надежде, что передачу примут. Она стояла в огромной молчаливой толпе женщин, обогревавших друг друга телами, боявшихся хоть слово сказать соседке, потому что это самое слово могло даже сквозь каменную стену старинной кладки долететь до тех, кто охраняет и допрашивает мужа, и это неизбежно ему повредит, ведь в ту пору мнилось: любое слово можно истолковать во вред. Сколько же дней и ночей Настя так простояла, пока он был в тюрьме и шли нелепые допросы его, человека, сполна хлебнувшего горечи на финской!
Не было для Зигмунда Яновича ничего страшнее в работе следователя, чем насилие, в каком бы оно виде ни применялось, вот с этим он никогда не смирялся, потому что помнил, как много лет назад над ним измывался твердолобый следователь, требуя признания, что Лось — агент панской Польши, а Зигмунд Янович и польского языка почти не знал, вырос здесь. Когда-то прадеда его сослали в Сибирь, к Байкалу, а потом уж, в конце прошлого века, то беспокойное польское поселение разбрелось по разным российским городам. Отец Зигмунда стал учителем русской словесности да и женился на русской, правда, имя сыну дал польское — это в память деда. Какая там к черту разведка пана Пилсудского!.. Но тот лобастый следователь, которому дана была команда вырвать у Лося признание, сбивал его прицельным ударом кулака на пол, орал: «Я из тебя, псекревный ублюдок, вытащу, как ты Родиной торговал! Не таких гадов кололи!» Чтобы унизить Зигмунда, оправлялся на него, норовя попасть струей в лицо... Это осталось в памяти навсегда, но не обернулось злобой на все и вся.
Пожалуй, он и пошел в юристы, чтобы понять: есть ли закон? И неважно было, что после учебы занял место нотариуса, он готовился к большему и добился его, благо сменилось время. Он был убежден — оно сменится, и не ошибся.
Фетев, Фетев... У Зигмунда Яновича всегда была некая неприязнь к этому человеку, но он старался подавить ее в себе, даже не мог объяснить, что раздражало в Фетеве — вроде бы отличный работник, веселый человек, образован, работает легко, и все ему удается. Лось хотел быть объективным; пусть Фетев двигается по служебной лестнице, и то, что у Зигмунда Яновича есть какая-то личная, не совсем понятная неприязнь к Фетеву, не должно мешать делу. Ну, а сейчас все начинает оборачиваться иной стороной. Возможно, и прежде Фетев так вот добивался показаний подследственных и свидетелей, ведь лишь безупречно отточенные методы срабатывают наверняка. Надо это проверять, никуда не денешься... Конечно, Зигмунд Янович направит самым срочным образом документы в Прокуратуру РСФСР, там должны будут запросить дело, заняться пересмотром его в порядке надзора. Должны? Все это легко сказать. Зигмунд Янович мысленно усмехнулся, вспомнив свои ежедневные папки, набитые бумагами, в которых жалобы, просьбы, требования, их прочесть внимательно в прокуратуре не успевают. А что творится в республиканской на Кузнецком мосту в Москве? Бумаги, бумаги, бумаги, и в каждой из них — крик о помощи. Если бы эти бумаги заговорили разом, все, кто был бы рядом, оглохли... Ну, протест от прокурора области все-таки кое-что значит, но не всегда, нет, не всегда. Те возносящиеся в поднебесье горы бумаг, что ныне окружают любого столоначальника, порой не пропустят даже голоса Лося. Его просто могут не услышать.
— Ну вот что,— сказал Зигмунд Янович Светлане,— коль мы с вами этим занялись, то пошли в кабинет. Садитесь и пишите на мое имя письмо с просьбой о пересмотре дела. И укажите там, как и мне говорили, что Фетев на вас давил...
— А зря на вас отец разобиделся,— улыбнулась она.
— Да вы не спешите,— нахмурился Лось.— Еще ведь неизвестно, как все кончится. Тут хлопот и хлопот. Да и можем мы с вами в тупик упереться, из которого выхода не найдем, даже если будем знать, что он есть.
— Открытый лабиринт,— сказала Светлана.
— Что это такое? — не понял Лось.
— А это вот что такое. У нас в институте на досуге играют в математическую игру при помощи микрокалькуляторов. Вход — это число. И выход — тоже число — известен. Открытый лабиринт. Двигайся по нему, рано или поздно, а выйдешь. Но в том-то и штука: выход видишь, а пройти к нему иногда и года не хватит, если только этим заниматься.
— Но у нас с вами не игра, у нас дело.
— Я тоже так понимаю.
Они прошли в кабинет, и, пока она писала, сидя за его столом, он расхаживал по ковру, шлепая тапочками, заложив руки за спину — давняя привычка. Увидел себя в зеркале, стоящем в коридоре: да, плешивый старик с длинным бородавчатым носом, и еще в этой крикливой пижаме, купленной ему женой младшего сына. Видимо, она посчитала — прокурор должен ходить дома в алом атласе, дабы и те, кто его застанет в квартире, видели на нем пурпур власти. Только сейчас он об этом подумал и усмехнулся: вот ведь глупость какая!
Светлана писала старательно, высунув кончик языка, как школьница, я, когда закончила, облегченно вздохнула:
— Все!
Он пробежал глазами бумагу: она была написана сжато и толково.
— Лады! — сказал он, и Светлана, наверно, поняла— ей пора уходить.
Она протянула ему руку, пожатие было твердым.
— А батюшке вашему я позвоню.
