Девчонка спросила:
— Андрэ?
— Нет. Я Хэнк. Чарльз. Буковски.
— Вы ведь шутите, правда, Андрэ? — спросила девчонка.
— Ага. Я сам — шутка, — ответил я.
Снаружи слегка моросило. Они стояли под дождиком.
— Ладно, в общем, заходите, чего мокнуть?
— Вы точно Андрэ! — сказала эта сучка. — Я узнаю вас, этому древнему лицу, наверное, уже лет двести!
— Ладно, ладно, — сказал я. — Заходите. Я Андрэ.
У них с собой были две бутылки вина. Я сходил на кухню за штопором и стаканами. Разлил на троих. Я стоял, пил вино, запускал глаз ей под юбочку, а парень вдруг протянул руку, расстегнул мне ширинку и принялся сосать мне член. И очень громко хлюпал при этом. Я потрепал его по макушке и спросил девчонку:
— Тебя как зовут?
— Уэнди, — ответила она, — и я всегда восхищалась вашей поэзией, Андрэ. Мне кажется, вы — один из величайших поэтов, живущих на свете.
Парень продолжал разрабатывать свою тему, чмокая и чавкая, голова его ходила ходуном, словно совсем разум потеряла.
— Один из величайших? — спросил я. — А кто остальные?
— Один остальной, — ответила Уэнди, — Эзра Паунд.
— Эзра всегда на меня тоску нагонял, — сказал я.
— В самом деле?
— В самом деле. Слишком старается. Шибко серьезный, шибко ученый и в конечном итоге — лишь тупой ремесленник.
— А почему вы подписываете свои работы просто «Андрэ»?
— Потому что мне так хочется.
Парень уже расстарался вовсю. Я схватил его за голову, притянул поближе и разрядился.
Потом застегнулся, снова разлил на троих.
Мы сидели себе, разговаривали и пили. Не знаю, сколько это продолжалось. У Уэнди были прекрасные ноги, изящные тонкие лодыжки, она их все время скрещивала и покручивала ими, будто в ней что-то горело. В литературе они были действительно доки. Мы беседовали о разном. Шервуд Андерсон — «Уайнсбург» и все такое. Дос. Камю. Крейны, «Дикие»[52], Бронте; Бальзак, Тёрбер и так далее и тому подобное…
Мы выхлестали оба пузыря, я нашел еще что-то в холодильнике. Мы и над добавкой потрудились. Потом — не знаю. Я довольно-таки тронулся умом и стал цапать Уэнди за одежку — если ее можно так назвать. Углядел кусочек комбинашки и трусиков; затем порвал платье сверху, разорвал лифчик. Сграбастал титьку. Заполучил себе ее целиком. Она была жирной. Я ее целовал и сосал. Потом крутанул ее в кулаке так, что девка заорала, а когда она заорала, я воткнул свой рот в ее, и вопли захлебнулись.
Я разодрал ей платье со спины — нейлон, нейлоновые ноги колени плоть. Приподнял ее из кресла, содрал эти ее ссыкливые трусики и вогнал по самые нехочу.
— Андре, — сказала она. — О, Андрэ!
Я оглянулся: парень наблюдал за нами и дрочил, не вставая с кресла.
Я взял ее стоймя, но мы кружили по всей комнате. Я все вгонял и вгонял, и мы опрокидывали стулья, ломали торшеры. В какой-то момент я разлатал девчонку на кофейном столике, но почувствовал, как ножки под нами обоими трещат, и успел подхватить ее прежде, чем мы расплющили этот столик об пол.
— О, Андрэ!
Потом она вся затрепетала — раз, другой, точно на жертвенном алтаре. А я, зная, что она ослабела и бесчувственна, вообще не в себе, — я взял и всадил всю свою штуку в нее, точно крюк, придержал спокойно, эдак подвесил ее, словно обезумевшую рыбину морскую, навеки насаженную на гарпун. За полвека я кое-каким трюкам научился. Она потеряла сознание. Затем я отклонился назад и таранил, таранил ее, таранил, голова у нее подскакивала, как у чокнутой марионетки, задница тоже, и она кончила еще раз, вместе со мной, и, когда мы оба кончили, я, черт побери, чуть не подох. Мы оба, черт побери, чуть не кинулись.
Для того чтобы иметь кого-то встояк, их размеры должны определенным образом соотноситься с вашими. Помню, один раз я чуть не умер в детройтской гостинице. Попробовал стоя, но получилось не весьма. В том смысле, что она оторвала обе ноги от пола и обхватила меня ими. А значит, я держал двух человек на двух ногах. Так не годится. Мне хотелось все бросить. Я держал ее всю в двух точках — руками у нее под жопой и собственным хуем.
А она все повторяла:
— Боже, какие у тебя мощные ноги! Боже, да у тебя прекрасные, сильные ноги!
Это правда. Остаток меня — по большей части говно, включая мозги и все остальное. Но к телу моему кто-то прицепил огромные и мощные ноги. Чес-слово. Но тогда я чуть было в ящик не сыграл, на той поебке в детройтской гостинице, поскольку упор и движение хуем внутрь и наружу в такой позиции требуют особых навыков. Держишь вес двух тел. Все толчки, следовательно, должны передаваться на спину или хребет. А это грубый и убийственный маневр. В итоге мы оба кончили, и я просто куда-то ее отбросил. Выкинул на фиг.
Эта же, у Андрэ, — она держала ноги на полу, что позволяло мне всякие финты подкручивать — вращать, вонзать, тормозить, разгоняться, плюс вариации.
И вот я наконец ее прикончил. Позиция хуже некуда: брюки и трусы стекли на лодыжки. И я Уэнди отпустил. Не знаю, куда, нафиг, она свалилась — да и плевать. Только я нагнулся подтянуть трусы и брюки, как парень, пацан этот, подскочил и воткнул свой средний палец правой руки прямо и жестко мне в сраку. Я заорал, развернулся и заехал ему в челюсть. Он отлетел.
Затем я подтянул трусы и брюки и уселся в кресло; я пил вино и пиво, пылая от ярости, не произнося ни слова. Те наконец пришли в себя.
— Спокойной ночи, Андрэ, — сказал он.
— Спокойной ночи, Андрэ, — сказала она.
— Осторожнее, там ступеньки, — сказал я. — Они очень скользкие под дождем.
— Спасибо, Андрэ, — ответил он.
— Мы будем осторожнее, Андрэ, — ответила она.
— Любовь! — сказал я.
— Любовь! — в один голос ответили они.
Я закрыл дверь. Господи, как славно все-таки быть бессмертным французским поэтом!
Я зашел на кухню, отыскал хорошую бутылку французского вина, каких-то анчоусов и фаршированные оливки. Вынес все это в гостиную и разложил на шатком кофейном столике.
Начислил себе высокий бокал вина. Затем подошел к окну, выходившему на весь белый свет и на океан. Ничего так океан: делает себе дальше то, чем и раньше занимался. Я допил вино, налил еще, отъел немного от закуси — и устал. Снял одежду и забрался прямо на середину кровати Андрэ. Перднул, поглядел в окно на солнышко, прислушался к морю.
— Спасибо, Андрэ, сказал я. — Ничего ты все-таки парень.
И талант мой еще не иссяк.
Все великие писатели
она висела у Мейсона на телефоне.
— ага, ладно, это… слушай, я пьяный был. я не помню, ЧТО ИМЕННО я тебе сказал! может, правда, может, и нет! нет, я НЕ извиняюсь, я уже устал извиняться… ты — что? не будешь? ну так черт бы тебя побрал!
Генри Мейсон бросил трубку, снова шел дождь, даже под дождем с бабами какие-то заморочки, с ними вечно…
задребезжал звонок интеркома, он снял трубку.
— к вам мистер Бёркетт, некий Джеймс Бёркетт…
— ты ему не скажешь, что рукописи уже вернули? мы отправили их почтой вчера. весьма сожалеем и все такое.
— но он настаивает, хочет поговорить с вами лично.
— и ты не можешь от него отделаться?
— нет.
— ладно, зови его сюда.
куча проклятых экстравертов. хуже, чем торговцы одеждой, чем торговцы щетками, хуже, чем…
вошел Джеймс Бёркетт.
— присаживайтесь, Джимми.
— только близкие друзья зовут меня Джимми.
— присаживайтесь, мистер Бёркетт.
по первому же взгляду на Бёркетта было видно, что он ненормальный. великая любовь к себе окутывала его неоновой краской. и ничем ее не свести. даже правдой. такие не знают, что такое правда.
— слушьте, — сказал Бёркетт, прикуривая и улыбаясь вокруг своей сигареты, как темпераментная и оттяжная сучка. — как это вам мое барахло не понравилось? секретарша ваша говорит, вы все обратно отправили? чего это вы вздумали все обратно отправлять, а, чувак? как это — обратно отправили?
и мистер Бёркетт посмотрел ему в глаза, эдак прямо посмотрел ему в глаза, как бы упирая на то, что у него есть ДУША. однако надо ЛЮБИТЬ то, что делаешь, а это так трудно, и только мистер Бёркетт этого не сознавал.
— там не было ничего хорошего, Бёркетт, вот и все.
Бёркетт стукал сигаретой о пепельницу — теперь же он протаранил ею пепельницу, вбивая окурок в донышко и при этом выкручивая. потом закурил еще одну и, держа перед собой спичку, еще пылавшую, проговорил:
— слушь, чувак, не надо мне этого ДЕРЬМА тут вешать!
— вы кошмарно пишете, Джимми.
— я сказал, только мои ДРУЗЬЯ зовут меня Джимми!
— вы говенно пишете, мистер Бёркетт, по нашему мнению, разумеется, и только по нашему мнению.
— слушь, чувак, я эти игры ЗНАЮ! ПОДСОСЕШЬ как надо — и тебя приняли! только ПОДСОСАТЬ надо! а я не СОСУ, чувак! моя работа сама за себя говорит!
