Теперь внук с Татьяной стали приезжать только на субботу — воскресенье, а мать ее оказалась человеком тяжелого, дурного нрава; она принялась все переустраивать в хозяйстве по-своему, перевязывать веревки для сушки белья, которые, оказывается, были натянуты в тени, передвигать мебель в комнате, потому что диван, на котором она спала, стоял далеко от окна, с Алевтиной Евграфьевной у них заискрило с первого дня, и через две недели этой совместной жизни Павла Поликарповна застала подругу за укладыванием чемодана.
— Не дури, Алевтина, — сказала она, называя ее полным именем. — Мы с тобой хозяйки, не она, что ты дуришь?
— А не дурю, а не могу больше, все! — сердито, не глядя на нее, ответила Алевтина Евграфьевна. — Ты терпи, тебе куда деться, а мне что!.. Поеду, попробую со своими лето, до осени. Да Морозовы вроде, писали, в Англию уезжают, так буду вообще одна жить в квартире.
Морозовыми она называла свою младшую дочь с мужем, муж ее работал по торговле с заграницей, и они чаще находились за рубежом, чем в Москве.
Другую дочь она тоже называла по фамилии мужа — Лавкиной, — оттого, наверно, что и та, и другая давно ее только раздражали:
— И хапают, и хапают, и ни о чем больше ни единой мысли — только нахапать. Кто научил? Не воспитывала такого. Начнешь указывать, — не лезь, не твое дело! Срамища!..
Ни разу, сколько Алевтина Евграфьевна жила здесь у Павлы Поликарповны, ни одна дочь, ни Морозова, ни Лавкина, не навестили ее. Письма, правда, писали обе они исправно.
— А кто тебе в магазин сходит, одна там будешь? — спросила Павла Поликарповна. — Думаешь ты об этом?
— А! — сказала Алевтина Евграфьевна. — Много мне надо. Булку хлеба да бутылку молока. Кто-то из соседей да найдется добрый.
Она заставила Павлу Поликарповну пойти на шоссе, по которому насквозь через поселок неслись со свистом машины, Павла Поликарповна поймала такси, свезла подругу на станцию, посадила там в электричку и пошла домой.
Забираясь в такси, она прислонила к придорожной березе свой батог, забыла его и сейчас шла без него. Идти до дому со станции было километра полтора, без батога тяжело, и она часто останавливалась, передыхала. Дышалось трудно, со свистом, она боялась приступа, — на случай приступа ничего у нее с собой не было.
Но все обошлось, добралась нормально.
А плохо стало через два дня, в другой дороге, — ходила на кладбище к мужу и возвращалась. Аэрозоль был с собой, и добралась до людей, и так, с дороги, ее и увезли в районную больницу.
…К жизни она вернулась через месяц. Была уже середина июля, цвели липы, на «золотой китайке» круглобоко светились созревающие яблоки, поспела, висела черно-блестящими гроздьями смородина, подходила малина. Вдоль улиц тянулись прорытые экскаватором траншеи с гребнем вынутой земли рядом, кое-где возле траншей лежали кучи обернутых чем-то белым труб.
Мать Тани за месяц больницы Павлы Поликарповны совсем обвыклась в доме, все теперь в хозяйстве было по ее, даже лопаты и грабли в сарае стояли в другом месте. Правнук был здоров, крепко за этот месяц прибавил в весе и росте — заметно прямо для глаза, ходил уже вовсю и всюду лез, — гляди только поглядывай, чтобы не залез куда не следует. Павел навещал Павлу Поликарповну в больнице три раза, последний раз перед самой выпиской, и она знала от него, что Фрося отказала им в молоке.
— Почему отказала? — первое, что спросила она у матери Тани, когда нагляделась на правнука. Летом в магазине молока было не купить, привозили три раза в неделю, но из расчета на основное население поселка, а оно летом превышало это основное раз в пять. Прежде Павла Поликарповна брала молоко по соседству, лет десять подряд, сорок, а после пятьдесят копеек за литр, но соседка в нынешнюю зиму продала корову, и пришлось договариваться с Фросей. У Фроси были свои постоянные, из года в год переходящие покупатели, но Павле Поликарповне она не могла не дать и полтора литра на день выделила. Разве что далеко было ходить, сама Павла Поликарповна не могла, и ходила всякий раз Танина мать.
— А потому отказала — правда ей не понравилась, — ответила Танина мать.
— Какая правда?
— А что молоко ее шестидесяти не стоит. Она же за литр до шестидесяти копеек подняла. Я ей так и сказала, не стоит, а она: не хотите, не берите, — пришла назавтра, а она: нет для вас!
Фрося, когда увидела Павлу Поликарповну, повинно заулыбалась:
— Уж жду вас, Павла-ликарповна. Уж измаялась, как, думаю, там ваш правнучек-то без молока-то… Но только ведь она-то кто? Она столичная жительница, она ничего в наших делах не понимает, это вы знаете… стоит шестьдесят, не стоит… раз все по шестьдесят, так и я по шестьдесят, сколько теперь корову-то держать денег надо!.. Уж цена одна, для всех, я так не могу — одному по столько, а другому по столько, я так перессорюсь со всеми… уж вы-то понимаете!..
От Фроси же Павла Поликарповна узнала новости о газе.
Вскоре, как она угодила в больницу, председатель поссовета сбил на машине насмерть человека, пьяницу Уголькова с Саврасовской, восемьдесят один, ему стало не до газа, и трест, прорыв кое-где траншеи, завезя на отдельные участки трубы, работы прекратил. Угольков хоть и пьяница, а в тот вечер будто бы был трезвый, как весеннее стекло, а председатель как раз был принявший, будто бы первый протокол, сделанный гаишниками, показал, что виноват председатель, а после появился новый протокол, где говорилось, что виноват пострадавший, жена Уголькова подала сейчас на суд… в общем, не до газу председателю, и потому нынче газа не будет.
Павла Поликарповна брела, подпираясь батогом, плеща в бидончике молоком, домой, и в душе, к собственному удивлению, было чувство облегчения: вот и хорошо, что ничего в нынешнем году, что на будущий все хлопоты… Чем дальше, тем больше эта затея с газом страшила ее. Она сейчас представить себе не могла, как она будет заниматься паровым отоплением, котлом, плитой, вытяжкой… откуда у нее силы возьмутся поднять такие работы. Какой из Павла помощник, — никакой. Не сделал за два месяца ничего и дальше ничего не сделает, все на ней. И как с Алей нехорошо, как нехорошо: что ж она, будет теперь каждое лето уезжать, что ли?..
6
Алевтина Евграфьевна не появилась ни к желтому листу, ни к голым ветвям, не было от нее, с той самой поры, как уехала, и никакой весточки, и Павла Поликарповна забеспокоилась. Правнука, свежо, чисто — ни одного аллергического узелка на щеках — зарумянившегося на свежем воздухе и живом, из-под коровы, молоке, уже увезли в Москву, но внук с женой еще приехали раз — собрать оставшиеся после лета всякие мелкие вещи, и Павла Поликарповна дала внуку все телефоны, все адреса, какие у нее нашлись, попросила узнать, что с подругой и как. Ночами температура на улице падала, случалось, ниже нуля, вода на дне ведра в сенях подергивалась хрустким ледком, но Павла Поликарповна все пока не топила печи, обходилась и для еды, и для обогрева электроплиткой. Дров почти совсем не осталось, и она ругала себя, что не решилась быть с внуком понастойчивее. Павел раз съездил в город на базу, но вернулся пустой; ездить приходилось в будний день, отпрашиваться с работы — не так, в общем, просто, — следовало подтолкнуть его, подстегнуть, да покрепче, ей что-то было неловко, и так он больше не собрался. Павла Поликарповна попробовала договориться с кем из соседей, чтобы продали сколько-нибудь колотых уже, — но у всех было в обрез, никто в ожидании газа дровами не запасался, сами не знали, как протянуть нынешнюю зиму.
Через неделю после внукова приезда Павла Поликарповна получила от него письмо. Письмо было короткое, торопливое, и, торопясь написать его, внук, должно быть, не особо понимал, какую страшную новость он сообщает.
Алевтина Евграфьевна не поселилась ни у старшей дочери, ни у младшей, может быть, сколько-то и пожила у кого-то из них, но только как на перевальном пункте, чтобы собрать-оформить всякие необходимые бумаги, — она отправилась жить в дом для престарелых. Она не прожила в нем и месяца, через месяц ее уже хоронили. Она умерла от воспаления легких, полученного после принятого душа, наверно, ее кололи антибиотиками, но старческий организм воспаление легких пересиливает редко…
У Павлы Поликарповны, когда прочитала письмо, все внутри как закостенело.
Ведь Алевтина решила для себя с домом престарелых еще здесь, еще когда только уезжала отсюда, знала, что сделает это, с этой мыслью и ехала, несомненно, но обманула, не сказала правды… Жить вдвоем, на равных, как бы вернувшись в молодые студенческие годы, — она могла, но приживалкой — нет. Лучше дом престарелых, хоть всего-то койка с тумбочкой — да свои, а есть что свое — не жизнь над тобой, а ты уж над ней хозяйка…
И как стыдно, как стыдно, и никак уже, главное, не исправить: получается, обобрала ее, — половину денег взяла за газ. Конечно, там-то, за порогом за этим, не нужны никакие деньги, да все равно не успокоение, — обобрала, получается…
