Я оглядывала ближайшее ко мне кресло — позволила себе впасть в презрительное негодование простой девчонки, больше для того, чтобы отвлечься от непрекращающегося бунта в моем желудке, — когда внезапно услышала едва различимое тявканье у себя в голове. Да, тявканье: такое же, как слышишь, наступая собаке на хвост. Внезапно вся поверхность кресла съежилась у меня на глазах… расправилась на раме, скукожилась: наниты[8] спасались бегством под креслом, прятались под ним, даже выглядывали из-под сиденья, проверяя, не преследую ли я их.
Практически было слышно, как колотятся их маленькие встревоженные сердечки.
— Простите, — промямлила я, — я не хотела вас напугать.
Путаное бормотание получилось у меня вместо слов; наниты робко пятились, медленно, по-черепашьи — а то вдруг я снова на них уставлюсь…
Я хорошенько помотала головой, потом закрыла глаза.
«Фэй, у нанитов не бывает колотящихся сердечек. Они всего лишь малюсенькие бездушные механизмы, размером и интеллектом сравнимые с бактерией. Их можно запрограммировать так, чтобы они сделали поверхность под твоей задницей помягче, но они точно не запрограммированы вести себя как побитый щенок только потому, что ты сурово на них посмотрела».
Нерешительно, нехотя я открыла глаза. Кресло вернулось в обычное состояние. Непроницаемая поверхность. Непроницаемого вида. И никакого тявканья или хныканья.
«Ну, ладно, — подумала я, — зато это полностью отвлекло меня от мыслей о тошноте».
Фестина Рамос вернулась.
— Все чисто, по крайней мере, сейчас. Понести тебя или ты сможешь идти?
Сосредоточившись изо всех сил, я попыталась передвинуть ноги; они откликнулись, хотя я едва их ощущала. Адмирал, чтобы помочь мне, закинула мою правую руку себе на плечо и обхватила меня за талию левой рукой. Когда я пошла вперед, это больше напоминало первые шаги младенца, чем ходьбу, но, немного проковыляв, мы пошли в ногу — быстрее черепахи, но медленнее зайца. Примерно с такой скоростью собака с глистами ездит задницей по вашему лучшему ковру.
Я уже упоминала о домашних животных нашей семьи?
Рамос и я прошаркали по короткому коридору на кухню, чистую до блеска, не считая двух грязных тарелок на стойке. Выглядели тарелки так, будто Рот и Бицепс готовили себе спагетти, пока ждали моего пробуждения… и, конечно, они предпочли оставить посуду кому-нибудь другому.
Высокомерные ублюдки.
Кухня привела нас к комнатке перед черным ходом, слишком чистой, чтобы можно было назвать ее прихожей. Через окно я увидела темную ночь, черную, как сапоги шахтера: звезды прятались за облаками, а густой лес стоял стеной в десяти метрах от черной лестницы.
— Мы по-прежнему на Каспии, — тихо сказала Рамос, — но далеко от Бонавентуры. Воздух здесь немного разрежен… но внутри этого герметичного дома и не скажешь. Ничего плохого снаружи с нами не случится, если мы не разовьем слишком бурную деятельность — а нам даже идти далеко не нужно, мой глиссер припаркован в пяти минутах ходьбы. Как ты, все в порядке?
— Нормально.
На этот раз слова на самом деле звучали словами — невнятно, будто их произносил пьяный забулдыга, но все же в них уже появились согласные.
— Невиданные темпы выздоровления, — слабо улыбнулась мне Рамос. — Держись, а я проверю, по-прежнему ли мы одни.
Она склонилась над небольшим прибором, стоявшим на полу возле двери. По размеру он был в точности как банка с краской, но сверху у него был плоский стеклянный экран. Рамос взяла аппарат и обвела им двор, медленно сканируя внешнее пространство, не отрывая глаз от экрана.
— На «тугодуме» никого не видно в пределах инфракрасной области спектра, — сказала она, пристегивая аппарат к поясу. — Пойдем.
Выход был с двойными дверьми: они образовывали воздушный шлюз между нормальной домашней и внешней разреженной атмосферой. У меня в ушах щелкнуло, как только открылась внешняя дверь, но они не заболели всерьез: либо мои нейроны были все еще в отключке и не фиксировали боль, либо разница давлений не была такой страшной, как живописала Фестина. Я склонялась ко второму варианту. Выходцы из других миров всегда чересчур эмоционально реагировали на разреженность нашей атмосферы.
Мы прохромали через темный двор и вошли под еще более темную сень леса. Это не был редкий разрозненный тундровый лес, но настоящая арктическая целина. Вместо скромного ковра изо мха — свирепое сплетение подлеска; вместо синестволов «стою-от-всех-особняком» — кактусососны, вооруженные шипами, будто на войну, тянущиеся друг к другу, чтобы удушить соседа как можно большим количеством ветвей. Все говорило о том, что мы были в южной части острова… там лишь на десятую часть градуса теплее круглый год, но этого достаточно, чтобы экосистема перешла от строго соблюдаемого порядка к хаосу.
Единственной дорогой, ведущей вперед, была звериная тропа, довольно узкая, так что мы с Рамос измучились, двигаясь по ней плечо к плечу. Повезло нам в том, что далеко идти не пришлось, всего лишь через холм и вниз к руслу ручья, где нас дожидался глиссер адмирала.
В темноте глиссер было почти совсем не видно: настоящий хамелеон, его корпус полностью сливался с окружающей местностью. Никаких отличительных признаков тоже не было… что являлось, мягко говоря, незаконным, относясь ко II классу мелких уголовных правонарушений. Рамос помогла мне добраться до кормового шлюза, который открылся при нашем приближении.
— Забирайтесь, забирайтесь вовнутрь! — закудахтал голос из глиссера. Точно такой же голос я слышала в школьной постановке пьесы, в которой десятилетний сын Линн Барри получил роль старика: карикатурный, в нос, с энтузиазмом кряхтящий на каждом втором слоге. Таким голосом люди озвучивают древних дедушек, когда рассказывают анекдоты.
— Это Огодда Унорр. Водитель, способствующий нашему побегу, — сообщила адмирал.
— Зовите меня О-Год,[9] — ухмыльнулся он. — Как только мы стартуем, вы поймете почему.
Водитель оказался своборесом: исконным уроженцем Дивианской свободной республики — ближайшей к Дэмоту обитаемой планеты, в каких-нибудь шести световых годах от нас. Свободная республика была основана, как и Дэмот, — дивианский биллиардер купил планету и выписал себе сконструированную на заказ расу, дабы создать свою собственную утопию. Эта утопия была предназначена для убежденных сторонников доктрины о свободе воли, но в ней было вмонтировано слишком много алчности, чтобы следовать более высоким принципам; на три столетия после основания она по уши погрязла в лютой анархии, а после выкристаллизовалась в олигархию с местным самоуправлением, и правили ею богатые магнаты-коммерсанты. Картельный капитализм Плутократия своборесов повторяла мантру о «свободных рынках», при этом тщательно заботясь, чтобы их рынки были свободны только для тех, кто играет по их правилам.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
