— Это… Это ужасно! — пробормотал я. — Господи, если ты существуешь, как ты можешь такое допускать!
Но он снова схватил меня за локоть, требуя продолжить чтение, и в его голосе прозвучала угроза, заставившая меня вздрогнуть.
Перед обращенными на меня невидящими глазами я вынул из мокрого, покрытого пятнами конверта второе письмо. И, не успев толком понять, не успев осознать смысл увиденного, машинально прочел вслух расплывшиеся, едва различимые слова: «”Восток” тонет… айсберг… посреди… океана… прощай, ты не виновен… люблю…»
— «Восток»! — воскликнул я. — Это же французский пароход, который бесследно исчез… Один из лайнеров «Зеленого креста»! Я совсем забыл… Я…
Грохот револьверного выстрела оглушил меня, больно ударив по барабанным перепонкам. В ушах у меня зазвенело, я невольно отшатнулся от грязной, одетой в рванье фигуры, которая сжалась, конвульсивно содрогнулась и рухнула на асфальт у моих ног.
Топот набежавшей толпы зевак, пыль и привкус пороха в знойном воздухе, пронзительные сигналы скорой помощи, с ревом несущейся по Мейл-стрит, — все это запечатлелось у меня в памяти, пока я стоял на коленях, беспомощно сжимая руки покойника.
— Вояка Чарли застрелился, правда, мистер Хилтон? — недоуменно проговорил проштрафившийся полицейский. — Да вы сами видели, сэр… Снес себе полголовы, верно, мистер Хилтон?
— Вояка Чарли… — передавали друг другу зеваки. — Этот лягушатник застрелился…
Эти слова продолжали отдаваться у меня в ушах еще долго после того, как скорая помощь умчалась прочь, а разросшаяся толпа стала мрачно расходиться по требованию пары полицейских, расчистивших пространство вокруг свернувшейся лужицы крови на асфальте.
Я требовался им в качестве свидетеля и вручил свою визитку одному из полицейских, который меня знал. Любопытствующие стали с восторгом разглядывать меня, и я отвернулся и стал прокладывать себе дорогу среди испуганных продавщиц и дурно пахнущих попрошаек, пока не растворился в людском потоке, текущем по Бродвею.
И лавина понесла меня куда-то — на восток? на запад? — я не замечал этого, мне было все равно, я только пробивался сквозь людское скопище, безразличный ко всему, смертельно усталый от попыток разобраться в Господней справедливости и все-таки рвущийся постичь Его замыслы… Его законы… Его суды, которые «истина, все праведны».
Глава IV— Они вожделеннее золота, да-да, и даже множества золота чистого, слаще меда и капель сота!
Я стремительно повернулся к тому, кто брел позади меня, произнося эти слова. Его запавшие глаза были тусклыми и бессмысленными, его бескровное лицо казалось бледной маской смерти на фоне кроваво-красного свитера — эмблемы «Солдат Христа».
Не знаю, зачем я остановился, подождав его, но, когда он проходил мимо, я сказал:
— Брат, я тоже размышляю о мудрости Господа и Его заветах.
Бледный фанатик бросил на меня взгляд, заколебался, но приостановился и двинулся рядом со мной.
Из-под козырька форменного кепи Армии Спасения его глаза сияли в полумраке удивительным светом.
— Поведай мне, — продолжал я, едва слыша свой голос сквозь грохот транспорта, «звяк-звяк» канатных вагончиков и шарканье ног по выбоинам тротуара, — поведай мне о Его заветах.
— И раб Твой охраняется ими, в соблюдении их великая награда. Кто усмотрит погрешности свои? От тайных моих очисти меня и от умышленных удержи раба Твоего, чтобы не возобладали мною. Тогда я буду непорочен и чист от великого развращения. Да будут слова уст моих и помышление сердца моего благоугодны перед Тобою, Господи, твердыня моя и Избавитель мой!
— Ты цитируешь мне Священное Писание, — сказал я. — Я и сам могу его прочитать, если захочу. Но это не помогает мне уяснить причины… Это не помогает мне понять…
— Что? — спросил он и что-то пробормотал себе под нос.
— Вот это, к примеру, — ответил я, указывая на калеку, рожденного слепым, глухим и уродливым… Жалкое, истерзанное болезнями существо на панели у церкви Святого Павла… Божья тварь с тоской в невидящем взгляде, которая кривляется, гримасничает и трясет жестянкой с мелкими монетами, как будто звон меди может остановить человеческую стаю, рвущуюся вперед на запах золота.
Человек, бредущий рядом, повернулся ко мне и уставился мне в глаза долгим и серьезным взглядом.
И постепенно внутри меня зашевелилось смутное воспоминание… Что-то туманное пробуждалось в памяти, что-то ушедшее, что-то давным-давно позабытое, что-то трудноразличимое, темное, слишком слабое, слишком хрупкое, слишком неопределенное… О да, какое-то древнее ощущение, которое когда-то было ведомо всем людям… Какая-то странная неуверенность охватила меня, и я осознал, что бесполезно даже пытаться восстановить то безвозвратно утраченное чувство…
Потом голова человека в ярко-красном свитере склонилась, и он снова начал бормотать себе под нос о Господе, любви и сострадании. Как видно, невыносимый зной большого города выжег его мозг, так что я ушел прочь, оставив его болтать о тайнах, о которых никто, кроме таких, как он, не смел даже упомянуть.
Я шагал в пыли и зное, и горячее дыхание людей касалось моих щек, и горящие глаза смотрели мне в глаза. Глаза, глаза… Они встречались с моими глазами и проникали сквозь них, все дальше и дальше, туда, где среди миражей вечной надежды блистало чистое золото. Золото! Оно было в воздухе, где мягкий свет солнца золотил плывущие мысли, оно было под ногами, в пыли, которую солнце превращало в позолоту, оно сверкало в каждом оконном стекле, где длинные красные лучи высекали золотистые искры над судорожно охотящимися за золотом ордами Уолл-стрита.
Высоко-высоко, в бездонном небе, возвышались уходящие вверх здания, и дующий с залива бриз шевелил поникшие на солнце флаги, пока они не начинали развеваться над суетящимся роем внизу… Вдыхая отвагу, и надежду, и мощь в тех, кто жаждал золота.
Солнце уже опустилось за Замок Уильяма, когда я апатично свернул в Бэттери-парк, где длинные прямые тени деревьев упали на газоны и асфальтированные дорожки.
Сквозь листву уже пробивался свет электрических фонарей, но залив еще мерцал, точно полированная медь, и топсели судов играли все более темными красками там, где красные солнечные лучи искоса падали на такелаж.
Старички, стуча по асфальту исцарапанными палочками, ковыляли вдоль волнолома, туда-сюда в наступающих сумерках сновали старушки, те старушки, которые ходят с корзиночками, открытыми для подаяния или набитыми всяким старьем — едой? одеждой? — я этого не знал, да и не собирался узнавать.
Над тихим заливом прокатился громовой раскат с бруствера Замка Уильяма и замер где-то вдали, последние лучи багрового солнца били со стороны моря, колыхаясь и угасая в угрюмых тонах послесвечения. И вот пришла ночь, сначала робко трогая небо и землю серыми пальцами, окутывая заросли мягкими бесчисленными очертаниями, расползаясь все шире и шире, потом становясь все гуще, пока наконец цвет и формы не исчезли на всей земле, и мир не стал миром теней.
И я, сидя там, у сурового волнолома, чувствовал, как постепенно уходят горькие мысли и я начинаю смотреть на тихую ночь с ощущением того покоя, который приходит ко всем с окончанием дня.
Гибель рядом со мной несчастного калеки в парке оставила шоковый след, но сейчас нервное напряжение спало, и я задумался обо всем случившемся. И в первую очередь о письмах и странной женщине, которая мне их вручила. Непонятно, где она их нашла. Возможно, они были выброшены на берег каким-то морским течением после гибели злосчастного «Востока».
Кроме этих писем, от «Востока» не осталось больше ничего, хотя мы считали, что причиной его исчезновения стали пожар или айсберг. Ведь, когда он отплывал из Шербура, никаких штормов не было.
А что можно сказать о девушке в черной одежде с мертвенно-бледным лицом, которая отдала мне письма, сказав, что мое собственное сердце подскажет, куда их девать?
Я пощупал карман, куда сунул их, скомканные и влажные. Они были там, и я решил передать их в полицию. Потом я подумал о Кьюсике и Сити-Холл-парке, и это напомнило мне о Джеймисоне и моем задании. Ох ты, я и забыл об этом! Я совсем забыл, что дал клятву расшевелить холодную, медленную кровь Джеймисона! Который старался заработать на самоубийстве или даже убийстве собственной невесты! Правда, он сказал, что к его радости труп в морге не принадлежит мисс Тафт, потому что то кольцо не похоже на кольцо его невесты. Но что же он за человек! Рыскать и вынюхивать по моргам и кладбищам материал для полосы иллюстраций ради продажи лишних нескольких тысяч номеров! Никогда не думал, что он такой. И что особенно странно — обычно в нашем «Уикли» мы не публиковали такие иллюстрации. Это противоречило нашим правилам, это противоречило всей редакционной политике. Поступая так, он может потерять сотню подписчиков ради приобретения одного-единственного.
