Туалет. Мою лицо холодной водой. В раковине валяется выжатый тюбик от зубной пасты «Colgate».
Выхожу на Восточном вокзале, стараясь не высовываться из толпы. Четверо рэкетиров нагло разглядывают приехавших. У одного на сломанном носу – очки.
Краем глаза вижу – рэкетиры выхватывают из толпы пацана. Он отдает им зеленые купюры. Я захожу в вокзал. До автобуса на Франкфурт – четыре часа.
Сажусь на лавку на набережной Вислы. Достаю из кармана «косухи» складной металлический нож. На ручке – цена: «99 коп». Вытаскиваю из рюкзака замасленную банку тушенки. Открываю ее ножом, кладу куски тушенки на хлеб.
Бетонные плиты набережной покрыты польскими граффити. По Висле плывет теплоход.
***
Франкфурт. Грузовой переход. Фуры по одной подъезжают к пограничной будке. Темнеет.
Я машу рукой. Тормозит «Scania» с российскими номерами.
Водитель – маленький, пожилой, в очках с толстыми стеклами.
– Здравствуйте! Не подвезете в Германию?
– Что, путешествуешь?
– Ага.
– Ну, залезай.
Я поднимаюсь в высокую кабину, бросаю рюкзак под ноги. Фура впереди трогается, наша – тоже.
– Куда тебе?
– В Берлин.
– Мне – подальше, в Голландию. Но до Берлина я тебя не довезу – километров десять, потом – в «отстойник», спать. У немцев – ограничение: больше двенадцати часов в сутки ехать нельзя, могут оштрафовать.
– А почему так?
– Профсоюзы. Раз у них самих больше нельзя, то требуют, чтобы и все остальные. Уроды…
– А как они узнают?
– Обыкновенно. Вот шпион. – Он щелкает по панели. – Все записывает: сколько еду, с какой скоростью… У них здесь все это хитрожопо сделано. А кто у тебя в Берлине?
– Так, друзья.
– Не бойся, высажу тебя на стоянке – сразу подберут. Отсюда до Берлина – километров сто пятьдесят, всего ничего. Здесь – Европа, цивилизация, а там… – Мужик отрывает руку от руля, показывает назад. – Полная жопа. Ельцин, скотина, Россию распродает. Сначала Горбачев довел до ручки, теперь этот хочет завершить. Все, недолго осталось.
– И что будет?
– Что будет? А я тебе скажу, что будет. Пиздец будет полный. Вот что.
– В каком смысле? Третья мировая?
– Нет, это вряд ли. Воевать на нас никто не полезет – кому мы сейчас нужны? Для них, для немцев, американцев всяких, мы – во-первых – источник сырья, а во-вторых – рынок сбыта. Так что мировая – вряд ли. Не тот момент. А вот если гражданская или что-то подобное – не удивлюсь. Видишь, что творится в Югославии? А ведь была благополучная страна, я в восемьдесят первом году по путевке ездил. Ты вообще первый раз за бугром?
– Третий. Два раза в Польше был.
– Ну, Польша… Нашел мне заграницу. Вот сейчас настоящую заграницу увидишь. А главное – палку поставь какой-нибудь немке, иначе считай, что и не был в Германии. Все они бляди – и немки, и наши. У меня вот – жена молодая, можно сказать. На семнадцать лет младше. Пацану два года. И что ты думаешь? Гуляет, сука. Я все знаю, конечно. Только я в рейс – она мужика приводит. Я ее убью когда-нибудь, на хуй. И ничего мне не сделают. Посадят месяца на три, потом отпустят по амнистии, раз ребенок.
– А может, это неправда?
– Что «неправда»?
– Что гуляет…
– Я что, похож на дурака? Между прочим, я в свое время университет закончил, аспирантуру, преподавал философию в институте. Что, не веришь?
– Верю. Просто как-то странно…
– Ничего тут странного нет. Я давно просек, что к чему. И философия мне в этом помогла: понял, что ситуация меняется, что надо деньги зарабатывать, а не болтать. Я семь лет назад пошел к институтскому начальству и говорю, что так и так, на свою зарплату содержать семью не могу – я тогда еще с первой жил. И мне разрешили после занятий, во вторую смену, работать водителем на хлебозаводе. А три года назад ушел из института в дальнобои – причем переводом, без потери стажа. С кафедры философии – на автобазу, переводом. И нисколько не жалею. Жировать не жирую, но на хлеб с маслом хватает. Чего ей еще надо? Подруги вон улицу метут, объявления расклеивают… Она, кстати, моей студенткой была.
– А-а-а…
– Что «а-а-а»? У нас с ней, знаешь, какой красивый роман был? Все завидовали. Встречал ее после занятий, цветы дарил, в рестораны приглашал – не то что студентик какой-нибудь нищий. А как начал ездить в рейсы, сразу началось. Я ведь, в первую очередь, для нее стараюсь. Мне не так много и надо – старый уже. Ладно, что про это говорить…
Я смотрю в окно. Такой же пейзаж, как был в Польше: шоссе, знаки, рекламные щиты.
Мужик говорит:
– А вот и стоянка уже.
– Там туалет бесплатный?
– Да.
Фура притормаживает – Ну, счастливо. Становись на выезде к трассе и голосуй – кто-нибудь подберет.
– Спасибо. До свидания.
Я поднимаю рюкзак, выпрыгиваю из кабины.
Беру в руки пахучий розовый обмылок, включаю воду. На плитках нацарапано: «Эндрю, Москва 23/08/93» Сушилка не работает, я вытираю руки о джинсы.
Машу белому «ауди». Машина тормозит. За рулем – чувак в бандане. Он наклоняется, открывает дверь. Я спрашиваю:
– Берлин?
Он отвечает по-английски:
– Берлин – нет, могу до поворота, шестнадцать километров.
Я сажусь, машина трогается.
Чувак спрашивает:
– Откуда ты?
– Из Белоруссии.
– А где это?
– Часть бывшего СССР.
– А-а-а. Короче, Россия.
– Ну, можно и так.
– А где ты выучил английский?
– В университете. А ты?
– Учил в школе. – Он хохочет. – Нет, шучу. Я занимаюсь спортом – серфингом. Знаешь серфинг? Я каждый год несколько месяцев провожу во Флориде и несколько месяцев во Франции. Я и по-французски говорю. Parlais-vouz Francaise?
Я мотаю головой.
– Значит, из России?
– Да.
– Там у вас сейчас плохо, много политических проблем?
– Типа того.
– У меня есть один друг из Варшавы…
– Так это же не Россия…
– Ну и что? Все равно – Восточная Европа. Правильно?
– Правильно.
Серфер тормозит на большой стоянке с заправкой, кафе и магазинами. Я выхожу.
Он улыбается во весь рот, говорит:
– Удачи!
– Спасибо, тебе тоже.
Захожу в магазин, беру «сникерс» и банку кока-колы. С двадцатки баксов веснушчатая немка на кассе дает мне тридцать марок и мелочь. На улице сажусь на траву. Светятся желтые цифры – цены на бензин. По автобану катятся фуры и легковые. Почти не холодно. Я смотрю на часы – полвторого ночи.
Голосую. Останавливается «мерс» с польскими номерами. За рулем – мужик в шортах и майке с растянутым горлом.
– Берлин?
Он что-то говорит по-польски.
– Берлин?
– О'кей.
Поляк подмигивает и проводит рукой у себя между ног. Я захлопываю дверь. «Мерс» уезжает.
У заднего входа в магазин – деревянная лавка. Я ложусь, кладу рюкзак под голову, поджимаю ноги и закрываю глаза.
Просыпаюсь, вскакиваю. Почтальон с велосипедом, в фуражке трогает меня за плечо. Над моей лавкой – почтовый ящик. Почтальон дает мне газету, я сую ее в щель.
Почтальон говорит:
– Данке шён.
Сижу на заднем сиденье «БМВ». За рулем – мужик в костюме и белой рубашке. Рядом на сиденье – черный кожаный портфель.
Мужик говорит по-английски:
– Понимаю, у вас сейчас драматические перемены… Это очень хорошо, что у вас тоже демократия и рыночные реформы. Шоковая терапия – это трудно, но все-таки это – шаг на пути к цивилизации, от этого никуда не уйти. Главное, что коммунизм сокрушен. Правда ведь?
– Ну, да. Наверно…
– Конечно, вам сейчас тяжело. Но скоро будет легче. Все страны проходят через это. Другой модели, кроме капитализма, нет. Все это поняли, и лучше было бы для вас, если бы вы поняли это раньше. Возьмите Чехословакию или Польшу – там реформы уже идут полным ходом. Но и у вас, в России, все будет нормально, я уверен. Вы уже можете покупать западные товары, и молодые люди, как ты, могут путешествовать в Европу. А потом ты приедешь домой и расскажешь про рыночную экономику и капитализм, и еще больше людей у вас там поймут, что от этого никуда не уйти.
Звонит радиотелефон. Мужик берет трубку, что-то быстро говорит по-немецки. Я не понимаю ничего, кроме «Русланд». Он выключает телефон, кладет трубку.
– Куда тебе в Берлине?
– Все равно. К любому метро.
– А кто у тебя здесь?
– Друзья.
За окном – пригород. Серые однообразные дома, яркие рекламные щиты.
Немец включает радио, щелкает кнопкой, переключая с одной станции на другую, оставляет «Секс пистолз», кивает в такт.
– Классная песня. Знаешь, кто поет?
– Знаю, «Секс пистолз».
– Что, в России тоже слушают «Секс пистолз»? Не думал, не думал. А вообще – отлично. Группа моей молодости. Я ведь тоже был когда-то панком. С гребнем ходил. А теперь уже и волос-то не осталось. – Он проводит рукой по лысине, криво улыбается. – Классное было время. Шестнадцать лет. Анархия. Революция. Панк. Если в молодости не побеситься по-настоящему, будешь потом всю жизнь жалеть.
– А как же революция?
– Какая еще революция? Никто ни в какую революцию не верил. Даже английские панки, те, кто все это придумал. Панк – это значит напиться в жопу и потрахаться стоя, в зассанном подъезде. А революция – это так, фантазии.
