Он долго размышлял, как так получилось, что его сбили и решил, что его, скорее всего, срубил мессер-охотник. Не нужно было любоваться на летящие на фоне облаков „пешки“, целее был бы. Это объясняло и пулевое ранение в левую ногу, и жменю осколков левом боку и горящие баки левого же крыла. Он разговаривал с врачом и, судя по каналу раны, пуля попала в него чуть сбоку, сзади снизу и стреляли не с земли. Мессер вынырнул из облаков и дал очередь сзади-снизу. Ведомый помешать не смог или не сумел, ведущий группы, скорее всего или не увидел или не успел предупредить. А может и радио засбоило. В итоге получилось именно то, что получилось, он скорее всего уже инвалид и впереди хорошего мало. Виктор вспомнил, как в кабину рвалось пламя, и как он пытался выпрыгнуть и задрожал. Стало страшно, очень страшно и сильно захотелось жить…
Повязки с головы и шеи ему сняли, и он теперь часто ощупывал лицо, аккуратно разминая рубцы ожогов. Зеркало ему так никто и не принес, впрочем, Виктор и не просил. Смотреть на свое новое лицо ему было страшно. А вот с ногой все было плохо. Врач стал все чаще и чаще задерживаться у его койки при обходе, взгляд у него становился сосредоточенный. Нужно было делать еще одну операцию и однажды с утра Виктора понесли в операционную. В лицо бил яркий свет лампы, внутри у него все тряслось от страха, но он старался мило улыбаться молодой медсестре.
В себя он пришел вечером. Болела голова, его мутило, но настроение было чудесным. Нога жутко болела, дергая ежесекундно, но она была на месте, никто ее не отрезал. И это было хорошо. А еще через три дня он увидел Таню.
Это случилось совершенно неожиданно даже несколько буднично. Его и еще нескольких раненных перевозили в другой госпиталь. Все переводимые были тяжелые, никто из них не мог передвигаться самостоятельно. На телегах их довезли до Туапсинского вокзала, где расположили прямо на земле в ожидании санитарного поезда.
Вокзал в жил в своем собственном ритме, встретив раненных сутолокой, шумом и полной неопределенностью. Вокруг бушевал людской круговорот. Люди, словно приливная волна выплескивались из вагонов на землю, весенним паводком заполняли пространства между составами и станционными постройками и так же стремительно растекались ручьями по дорогам. Составы разгружались и загружались, приходили, уходили. Они привозили новые людские волны и увозили другие, и движение людей на станции было подобно морскому прибою.
Виктор лежал с краю своего ряда и, чуть повернувшись, увлеченно рассматривал все вокруг. После надоевших стен больницы, он готов был любоваться чем угодно. Народу на вокзале было много, но вокруг раненных словно образовалось кольцо отчуждения. К ним старались не подходить близко и лишний раз не смотрели в их сторону. Он замечал в глазах проходивших мимо людей страх. Страх оказаться таким же искалеченным, беспомощным…
Его внимание привлекла группа девушек-зенитчиц, что стояли в стороне, видимо ожидая старшего. Он сначала довольно равнодушно рассматривал одетых в военную форму женщин, но незаметно залюбовался ими, жадно ловя обрывки фраз. Их веселые голоса, прически, улыбки, проливались на сердце бальзамом. К стоящему на станции эшелону ломанулась очередная волна военных, видимо какого-то одного подразделения и разделила его с девушками. Виктору оставалось только злобно чертыхаться, глядя на мерно шагающий в трех шагах от него лес ног, истоптанных сапогов и ботинок. Когда толпа прошла, зенитчиц на месте уже не было, ему показалось, что даже солнце немного потускнело.
— Ушли, — грустно сказал своему соседу, крупному костистому раненному с черной кудрявой бородой и без обеих ступней.
— Хе, — ухмыльнулся тот, — насмотришься еще.
В толпе ходящих туда-сюда военных мелькнуло знакомое лицо. Виктор бы так его и не заметил, но человек этот на ходу ел яблоко, чем и привлек к себе внимание. Это был Синицын — врач истребительного полка, где он служил до весны. Саблин приподнялся на носилках так, что закружилась голова, но Синицын уже растворился среди привокзальных построек. Виктор заозирался, надеясь найти еще однополчан, и буквально в нескольких шагах от себя увидел неспешно идущую куда-то Таню.
Если бы она не была так близко, то он никогда бы ее не узнал. В военной форме Таня выглядела еще красивей. Ей очень шла и темно-синяя юбка и хромовые сапожки и ушитая, ладно сидящая гимнастерка и берет. Рядом с ней прогулочным шагом шел высокий летчик-капитан с орденом Красного Знамени.
— Таня? — голос прозвучал хрипло, каркающе.
Она остановилась и недоуменно посмотрела на Виктора. В ее изумительных глазах мелькнуло удивление и спрятанный страх. С таким страхом здоровые люди смотрят на тех, кому не повезло, на тяжелобольных и калек. Капитан немного выдвинулся вперед, словно пытаясь ее заслонить.
— Что, не узнаешь? — голос по-прежнему хрипел. Он увидел на петлицах ее гимнастерки маленькие треугольники младшего сержанта. Наверное, дядя постарался.
Таня растеряно посмотрела на своего путника и недоуменно пожала плечами. Она не могла понять, что хочет от нее этот худющий обгоревший старик. Она могла поклясться, что видит его впервые в жизни.
— Ладно, — Виктор почувствовал, как защипало в носу, — не узнала и ладно, — голос предательски дрогнул, — хотя ты меня раньше знала. Меня тогда называли Витей Саблиным.
— Витя? — Таня охнула, лицо ее стало белым-белым. Капитан сузил глаза и, выпятив челюсть, еще сильнее выступил вперед.
— Как же это? — спросила она, пытаясь понять, как же мог сильный и симпатичный парень за полгода превратиться в это. От прежнего Виктора остались одни глаза. В ее взгляде, кроме безмерного удивления и страха, он уловил все усиливающиеся нотки отвращения. Отвращения к его новому лицу.
— Ви-итя, — голос у Тани задрожал, она закусила губу, всхлипнула и вдруг зарыдала. Слезы хлынули из глаз ручьем. Капитан бросил на Виктора полный недоумения и ненависти взгляд и, подхватив ее под руку, принялся быстро уводить в сторону. Таня покорно шла за ним, не сопротивляясь, снующие люди быстро скрывали их из виду.
— Хе, — выдохнул бородатый сосед, — подружка? Хе-хе.
Виктор растерянно кивнул. Свою возможную встречу с Таней он представлял не такой, случившееся не укладывалось в голове.
Неожиданно появились санитары и, подхватив его носилки, куда-то быстро понесли. Нога сразу отозвалась болью, но Виктор, не обращая внимания, вытягивал шею, пытаясь снова и снова рассмотреть Таню. Санитары заслоняли весь обзор, и щедро материли своего излишне вертлявого пассажира. Меньше чем через минуту он уже лежал на втором ярусе кригера, а еще через несколько минут поезд тронулся. Таню Виктор так и не увидел и не услышал, а поезд, набирая ход, шел и шел через горы и через степи в далекий Кировабад…
В Кировобадском госпитале Виктор первое время ни с кем не общался, уйдя в себя, налитый злобой и желчью. Злило поведение Тани, злило наличие у нее явного жениха. Бесило собственное бессилие, беспомощность, а главное, как он думал, бессмысленность. Все это сливалось в его душе в гремучий коктейль. Внешне это никак не выражалось — Виктор просто стал совершенно апатичным, ни с кем не разговаривал, не жаловался на боль, на вопросы врачей отвечал односложно, изучая потолок. Потолок радовал обилием трещин, там было за что зацепиться глазу, занять мозг расшифровкой темных линий. Но в душе скребли кошки, порожденные крушением всего. Карьера летчика-истребителя, на которую он возлагал такие планы, оказалась под вопросом, любимая девушка бросила. Он помнил мелькнувшее в Таниных глазах выражение страха и отвращения, и сразу представлялась грустная перспектива остаться обезображенным одиноким калекой. Калекой без работы, без специальности, у которого здесь нет вообще никого, не то что дома, а даже близких людей. Лишь два ордена, а проку с этих железяк? Их даже пропить толком нельзя. Знание будущего, которым он владел, на поверку оказалось ненужным в этом мире. Что проку в том, что он помнит дату окончания войны или сортамент и цены на трубы Таганрогского металлургического завода? Для людей из прошлого это бесполезный шлак. Разумеется, есть и крупицы полезной, интересной информации, но уж больно ее мало да и вся она разношерстная. Он оказался неудачником, полным ничтожным нулем. От собственных печальных перспектив бросало в дрожь, хотелось заранее пустить себе пулю в лоб. Два дня Саблин лежал молча, страдая в душе, под неодобрительными взглядами врачей и соседей, игнорируя попытки растормошить. Первое время с ним еще пытались заговорить, но быстро плюнули, посчитав Виктора чем-то вроде мебели. Так и жили. Соседи, лечились, получали письма, общались, пытались флиртовать с медсестричками. Виктор молчал и смотрел в потолок. А далеко от этих мест бушевала война.
Госпитальная палата для тяжелораненых это отдельный микрокосм, ограниченный стенами. Здесь все знают все про всех. Здесь ты всегда на виду и никуда тебе не деться и не скрыться. Здесь все имеет отличную от внешнего мира ценность. В мире могут происходить поистине грандиозные вещи, греметь грозы чрезвычайно важных событий, но в палате все эти грозы будут проходить глухими, далекими отголосками. Зато события, по внешним меркам мелкие и совершенно ничтожные, зачастую для группы замкнутых в ограниченном пространстве палаты людей, имеют значение мирового масштаба.
