— Мы не оглянемся, славные мои, и не повернем, — прошептал он, лишившись голоса от страха. — Вперед, милые, вперед!
Лошади повиновались не сразу, шарахались назад и в стороны — но тут другой звук рассек плотный гул ветра в холмах и подстегнул коней верней бича: скрежещущий, рвущий уши визг задрожал в небесах, и Нимросу пришлось снова изо всей силы сжать поводья в руках и колени на боках лошади — на сей раз чтобы удержаться в седле, когда конь его, прижав уши в животном страхе, что есть мочи рванул вперед.
Нимрос не подгонял коня и не сдерживал его, стараясь держаться спокойнее, чтобы вконец перепуганное животное не понесло — он лишь легонько направил коней на пологий склон. Удалось: проскакав с бешеной скоростью несколько сот шагов, конь выдохся, когда подъем стал круче, успокоился и въехал на холм уже шагом.
Нимрос рискнул развернуть его и посмотреть на север — но увидел только две черные точки, плывущие по воздушной ряби — и было это игрой света в воздушных потоках, или на самом деле одна летела над другой?
* * *
Смерть тащилась следом, как хворый пес. Не торопилась, никогда не приближалась настолько, чтобы он мог обернуться и ударить… хотя бы обернуться и увидеть ее. Он всегда хотел знать, как она выглядит — не те, через кого она приходит, не те, к кому она пришла, а она сама. Но сквозь марево он не мог разглядеть черт смерти и опасался, что она так и будет прятаться, пока он вконец не ослабеет и не свалится. Но и тогда она не нападет, пока свет совсем не померкнет в его глазах.
«Это несправедливо» — досадовал он. — «Я столько лет провел с тобой рядом, шлюха, а ты не хочешь мне показаться. А я имею право хоть раз увидеть твою харю…»
Но она не показывалась — тенью маячила позади, и растворялась в горячем плывуне, когда он, доведенный до исступления ее молчаливым преследованием, разворачивался так резко, как только мог. Он снова и снова давал себе клятву не поддаваться на эту ее маячню — но хватало его ненадолго, потому что постоянное движение сзади и сбоку, которое он то и дело ухватывал краем глаза, вывело бы из терпения кого угодно. Может быть, это не смерть? Нет, вряд ли — кто еще мог потащиться за ним на эту жаровню…
На третий день пути, еще до рассвета, он вышел к границе этого места — и застыл изумленный. Солнце еще не поднялось из-за частокола Эред Ветрин, но серое небо уже достаточно прояснилось, чтобы Берен мог разглядеть пространство, рубеж которого лежал у его ног — гладкую, как поверхность застывшего моря, глухо-черную равнину, начало которой было здесь, а конца, доколе хватало глаз — не было ни впереди, ни в любой из сторон. Берен опустился на колено и потрогал поверхность рукой. Она была ровной, прохладной и на ощупь и слегка шершавой как точильный камень. Это немного успокоило Берена — он ожидал чего угодно, даже бездны, куда не проникает ни единый луч света — а именно этим поначалу и казался черный простор впереди.
Когда солнце встанет, подумал Берен, здесь будет жарче, чем где бы то ни было. Так что же — попробовать обойти ее по краю? Он встряхнул свои мехи с водой. Нет, к цели нужно идти кратчайшим путем, что бы там ни было…
И он шагнул на черную твердь.
Пока не взошло солнце, было довольно страшно. С трудом верилось, что беспросветная чернота под ногами — твердь, а не сама тьма. Сколько Берен ни шел, он не ощутил стопой ни малейшей неровности на этом поле — значит, здесь потрудилась не только слепая стихия пламени, разбуженного Морготом и сплавившего песок в стекло. Нет, эту равнину создала еще и воля, разумная и злая воля. Создала себе на забаву, в насмешку над всяким, кто вознамерится дойти до Ангамандо по прямому пути: смотрите, к кому вы наладились в гости! Моргот не просто превратил в пар и пепел тысячи людей и эльфов на этой равнине — он еще и поставил на их пепле жуткий памятник своей гордыне и своему могуществу.
Когда поднялось солнце, все стало так, как ожидал Берен — и еще хуже. Волны жара били в лицо, и он сражался за каждый свой вдох. Тело исходило потом, до того, что временами на Берена накатывала странная прохлада — словно волны свежей воды пробегались по телу — но через миг снова напирал душный зной. Еще до того, как Берен шагнул в этот пекло, он понял, как ошибся в своих силах и в суждениях об этой местности. Полагая, что с переходом через горы зимой ничто не сравнится, он приготовился к этому как к переходу через горы — и сейчас пожинал несладкие плоды.
В горах не было никаких трудностей с невосполнимой потерей воды: снега — заешься. Здесь же Берен увидел, что если хочет выжить, должен пить больше, чем думал пить поначалу. В горах, двигаясь быстро, человек согревается. В пустыне — варится заживо. Поэтому самые жаркие часы дня Берен проводил, лежа на земле, с головой укутавшись в плащ, белой шерстью наружу, и время от времени посасывая из меха противную теплую воду. Пропущенное днем время он пытался наверстать ночью и страшно уставал, потому что не отдыхал и днем — это медленное изнывание, когда горячечные грезы сменяли одна другую, не приносило отдыха.
В горах человек может потерять рассудок от редкого воздуха, в пустыне — от жары, причем жара убивает вернее и быстрее.
Но самой страшной ошибкой был шаг на эту черную шершавую базальтовую плиту. Раскаленный воздух над ней сжег Берену губы и глотку, и когда он устроился на ночлег, он не смог заставить себя разжевать и проглотить хотя бы один орех, один сушеный плод, одно мясное волоконце. Наутро тоже. Он выпил воды вдвое больше чем мог себе позволить — но и тогда не в силах оказался протолкнуть через иссохшую гортань ни кусочка и вышел в путь голодным.
Днем он провел несколько ужасных часов на горячей каменной плите — а когда вставал, оказалось, что, одурев от жары, забыл завязать мех с водой. Мех был полон до половины — и все это в один миг оказалось на земле, Берен и охнуть не успел. Не тратя времени на отчаяние, он попытался собрать, что сможет, платком, которым оборачивал лицо, но вода, растекшись по плоскости широкой лужей, испарялась стремительно, и он начал просто по-собачьи слизывать ее с шершавого камня. Потом, шатаясь, побрел дальше, гоняя языком во рту серебряный эльфийский оберег от водяной порчи. И снова вечером не смог съесть ни крошки — а утром, когда встал и пошел, понял — за ним увязалась смерть.
Возвращаться было поздно — оставшейся воды не хватало на обратный путь. Правда, на то, чтобы достичь конца намеченного пути, ее тоже не хватало. И Берен решил умереть, идя вперед. Он потерял бусы и вместе с ними — счет пройденным лигам, но все-таки он продвигался — без надежды и без страха, на одном упрямстве, пока полуденная жара не припечатала его к черной Морготовой столешнице. И снова он лежал, не бодрствуя, но и не засыпая, не двигаясь — и все равно теряя силы с каждой каплей пота. Лежал, пока солнце не перешагнуло через высокий порог зенита и не поползло к закату.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
