– Давайте говорить серьезно и прежде всего откровенно, – сказала Маргарита. – Сегодня пронесся слух, что ваше величество дали согласие отречься от протестантского вероисповедания. Так ли это?
– Слух этот неверен, мадам, я еще не давал согласия.
– Но вы уже решились?
– Вернее, я обдумываю этот вопрос. Что делать, если тебе двадцать лет и ты почти король? Есть вещи, которые стоят католической обедни.
– И в числе этих вещей – жизнь, не правда ли?
Генрих не удержался от улыбки.
– Сир, вы не договариваете вашей мысли! – продолжала Маргарита.
– Я не могу говорить все своим союзникам, а мы, как вам известно, пока только союзники. Если бы вы были и союзницей… и…
– И женой, хотите вы сказать, да?
– Да, и женой.
– Тогда бы?
– Тогда, пожалуй, было бы другое дело; я, может быть, стремился бы остаться королем гугенотов, каким меня считают… Теперь я должен быть доволен, если сохраню жизнь.
Маргарита посмотрела на него так странно, что возбудила бы подозрения в человеке не такого тонкого ума, как Генрих Наваррский.
– И вы уверены, что этого достигнете? – спросила она.
– Более или менее, – ответил Генрих. – Вы знаете, мадам, что в здешнем мире никогда нельзя быть уверенным ни в чем.
– Но верно то, – подтвердила Маргарита, – что вы, ваше величество, обнаруживаете такую умеренность и такое бескорыстие в своих делах, что, отказавшись от короны, отказавшись и от веры, вы, вероятно, откажетесь, на что некоторые надеются, и от своего союза с французской принцессой.
В эти слова было вложено такое глубокое значение, что Генрих вздрогнул, но мгновенно подавил свое волнение.
– Мадам, соблаговолите припомнить, что в данную минуту я не обладаю свободой воли. Следовательно, я поступлю так, как мне прикажет король Французский. Если бы в таком вопросе, где дело идет ни много ни мало как о моем престоле, о моей чести и о моей жизни, спросили моего мнения, я предпочел бы не строить своего будущего на правах нашего насильственного брака, а запрятать себя в какой-нибудь замок и охотиться или в какой-нибудь монастырь и каяться в грехах.
Этот спокойный отказ от своих королевских прав, это отречение от мирских дел испугали Маргариту. Ей пришла мысль, что расторжение их брака уже согласовано между Карлом IX, Екатериной и королем Наваррским. Почему бы им не обмануть ее и не принести в жертву? Потому только, что она сестра одного и дочь другой? Опыт научил ее, что основывать на этом свою личную безопасность ей нельзя. Честолюбие заговорило в сердце молодой женщины или, вернее, молодой королевы, которая стояла настолько выше слабодушия обычной женщины, что не могла ему поддаться и поступиться чувством своего достоинства. Да и у каждой женщины, даже заурядной, когда она в действительности любит, любовь несовместима с унижением, потому что настоящая любовь тоже честолюбива.
– Ваше величество, как видно, – сказала Маргарита с насмешливым пренебрежением, – не очень верит в звезду, горящую над головой каждого монарха.
– Ах, я бы напрасно стал разыскивать свою звезду в такое время; ее закрыла грозовая туча, которая сейчас грохочет надо мной.
– А если женщина своим дыханием разгонит эту тучу и покажет вам вашу звезду более блестящей, чем это было раньше?
– Это очень трудно, – ответил Генрих.
– Вы отрицаете самое существование такой женщины?
– Нет, я только отрицаю ее силу.
– Вы разумеете – ее волю?
– Я сказал – силу и повторяю это. Женщина только тогда по-настоящему сильна, когда любовь и личный интерес действуют в ней с равной силой; когда же ею движет только одно из этих чувств, то женщина так же уязвима, как Ахиллес. А если я не заблуждаюсь, то на любовь данной женщины я лично не могу рассчитывать?
Маргарита промолчала.
– Послушайте, – продолжал Генрих Наваррский, – при последнем ударе колокола на Сен-Жермен-Л’Озеруа вы, вероятно, стали думать о том, как вам отвоевать себе свободу, которую другие сделали залогом истребления моих сторонников. Мне же пришлось думать, как спасти собственную жизнь. Это было самым важным… Я отлично сознаю, что Наварра потеряна для нас, но Наварра – пустяки в сравнении со свободой, вернувшей вам возможность говорить громко в вашей комнате, а вы не смели это делать в те времена, когда вас кто-то подслушивал из кабинета.
Несмотря на напряженное раздумье, Маргарита невольно улыбнулась. Король Наваррский встал с места, собираясь уходить, так как был двенадцатый час ночи и в Лувре все уже спали или, во всяком случае, делали вид, что спят.
Генрих Наваррский сделал три шага к входной двери, но вдруг остановился, как будто вспомнив лишь сейчас то обстоятельство, которое и привело его сюда.
– Да! Вы, может быть, хотели что-нибудь сказать мне, – спросил Генрих, – или вы только желали предоставить мне возможность поблагодарить вас за ту отсрочку, которую вчера дало мне ваше мужественное появление в Оружейной палате короля? Не отрицаю, что это было очень кстати, и вы, как некая античная богиня, спустились на место действия в самую нужную минуту, чтобы спасти мне жизнь.
– Несчастный! – сказала Маргарита, понизив голос и хватая мужа за руку. – Как вы не понимаете, что ничего не спасено – ни ваша свобода, ни ваша корона, ни ваша жизнь! Слепой! Безумец! Жалкий безумец! Неужели в моем письме вы не увидели ничего, кроме простого назначения свидания? Неужели вы вообразили, что оскорбленная вашей холодностью Маргарита желает получить удовлетворение?
– Да, признаюсь, что… – начал и не кончил говорить изумленный Генрих.
Маргарита пожала плечами непередаваемым, особенным движением.
В это мгновение послышался странный звук, точно чем-то острым царапали потайную дверь.
Маргарита подвела к ней короля Наваррского.
– Слушайте, – сказала она.
– Королева-мать выходит из своих покоев, – сказал чей-то прерывающийся от страха голос, и Генрих тотчас узнал голос мадам де Сов.
– Куда она идет? – спросила Маргарита.
– К вашему величеству.
Быстро удаляющийся шорох шелкового платья дал знать, что мадам де Сов убежала.
– Ого! – произнес Генрих Наваррский.
– Я так и знала, – сказала Маргарита.
– Я тоже опасался этого, – ответил Генрих, – и вот доказательство, глядите.
Он быстрым движением руки расстегнул черный бархатный колет, и Маргарита увидела на его груди тонкую стальную кольчугу и длинный миланский кинжал, который тотчас же сверкнул в руке у Генриха, как змея при блеске солнца.
– Вряд ли помогут здесь кинжал и панцирь! – воскликнула Маргарита. – Спрячьте, сир, спрячьте ваш кинжал: да, это королева-мать! Но королева-мать – одна.
– А все же…
– Замолчите! Я слышу – вот она!
И, нагнувшись к уху Генриха, она сказала ему шепотом какие-то слова, которые он выслушал внимательно, но с удивлением, и в ту же минуту исчез за пологом кровати.
Маргарита с легкостью пантеры метнулась к кабинету, где, весь дрожа, сидел Ла Моль, отперла дверь, в темноте нашла молодого человека и сжала его руку.
– Тише! – шепнула Маргарита, наклоняясь к нему так близко, что Ла Моль почувствовал на своем лице влажное веяние ее теплого душистого дыхания. – Тише!
Затем она вернулась к себе в комнату, затворила дверь, распустила свою прическу, разрезала кинжальчиком шнурки на платье и бросилась в постель.
И вовремя: в замке потайной двери уже поворачивали ключ. У Екатерины Медичи были запасные ключи от всех дверей в Лувре.
– Кто там? – крикнула Маргарита, услышав, как Екатерина приказывала четырем сопровождавшим ее дворянам сторожить за дверью.
Маргарита, как будто перепуганная неожиданным вторжением в ее комнату, выскочила из-за полога на приступок кровати, одетая в белый пеньюар, и сделала такое изумленное лицо при виде Екатерины, что обманула даже эту флорентийку, затем подошла к матери и поцеловала ее руку.
IV. Вторая брачная ночь
Екатерина с необычайной быстротой оглядела комнату. Бархатные ночные туфельки на приступке кровати, разбросанное по стульям одеяние Маргариты, сама Маргарита, протиравшая глаза, чтобы очнуться от сна, – все убедило Екатерину, что дочь ее до этого спала.
Королева-мать улыбнулась улыбкой женщины, успевшей в своих намерениях, подвинула к себе кресло и сказала:
– Садитесь, Маргарита, давайте побеседуем.
– Мадам, я слушаю.
– Пора, дочь моя, – произнесла Екатерина, тихо закрывая глаза, по примеру людей, которые что-то обдумывают или скрывают, – пора понять вам, как мы жаждем, ваш брат и я, сделать вас счастливой.
Такое вступление звучало страшно для тех, кто знал Екатерину.
«Что-то она скажет?» – подумала Маргарита.
– Конечно, – продолжала флорентийка, – выдавая вас замуж, мы совершали одно из тех политических деяний, какие диктуются правителям соображениями о пользе государства. Но надо сказать вам, бедное дитя, мы не предполагали, что нелюбовь короля Наваррского к вам, молодой, красивой, обольстительной женщине, окажется до такой степени непреодолимой.
