Он пожал плечами.
— Миру пришел конец в 1914-м. Как беспечные мертвецы, которые не знают, что умерли, мы столь же мало, как они, знаем о том, что находимся в Аду с того ужасного августа.
— Но это, — обводя рукой цветущий город, — как могло бы это...
— Иллюзия. Когда мир и изобилие снова начинают воспринимать, как само собой разумеющееся, когда вы наиболее расслаблены и сдались в плен, становится понятным настоящее положение вещей. Быстро и безжалостно.
Вдруг он посмотрел на противоположную сторону улицы, потянувшись за очками.
— Очевидно, галлюцинация. На мгновение мне показалось, что я увидел вашего бывшего мужа.
На самом деле так и было. Кит неожиданно вернулся в Париж, проведя некоторое время во Львове, бывшей метрополии Галиции, затем — столице недолго существовавшей Западно-Украинской Республики.
После отъезда Далли и Рифа с семьей Кит продолжал солдатскую службу, или, скорее, занятия инженерным делом, исключая интермедию с подругой Далли Фьяметтой, работавшей в том же госпитале. Но в один прекрасный день война закончилась, к тому времени он встретил странного одержимого алгебраиста по имени Е. Перси Мовей, у которого было полно новостей о легендарной группе математиков во Львове, на диком фронтире ныне распавшейся Австро-Венгерской Империи.
Вот как Кит открыл для себя «Шотландское Кафе» и круг безумцев разной степени тяжести, его завсегдатаев, здесь однажды ночью ему открылся ошеломляющий смысл Аксиомы Выбора Цермело. Это было возможно в теории, ему продемонстрировали, несомненно: нужно взять сферу размером с горошину, разрезать на несколько кусочков точной формы и пересобрать в другую сферу, размером с солнце.
— Поскольку одна сфера излучает свет, а другая — нет, тебе так не кажется?
Кита застигли врасплох.
— Я не знаю.
Он размышлял над этим некоторое время. Цермело был доцентом в Геттингене, когда Кит там учился, и, подобно Расселу, был поглощен проблемой множества всех множеств, которые не являются членами самих себя. В пивных он был знаменит благодаря своей теории о том, что ни одна экспедиция никогда не достигнет ни одного из полюсов, потому что количество виски, необходимое для этого, прямо пропорционально тангенсу долготы.
Полярная долгота равна 90R, это значит, что значение приближается к бесконечности...
Что и требовалось доказать. Это не особо удивило Кита, учитывая, что в авторе определенного парадокса можно было узнать Цермело.
— Но колеблющиеся подмножества, парни, вы понимаете, что это значит, да? Все эти Индийские мистики и Тибетские ламы, и тому подобные были правы — мир, который, как нам кажется, мы знаем, можно рассечь и заново собрать любое количество миров, и каждый из них будет столь же реален, как «этот».
Киту понадобилось некоторое время, чтобы определить местонахождение говорившего, с приятным смущением он увидел, что из-за огромной пивной кружки выглядывает лицо профессора Гейно Вандерджуса, сейчас — странно моложавое, всего несколько седых волосков, вместо нерешительной согбенности аудиторий — прямота и ответственность.
— Разрази меня гром, если это — не мистер Траверс. Когда я видел вас в последний раз, вы собирались ехать в Геттинген.
— Так рад видеть вас снова, сэр, — Кит обнял его. — Здесь.
— Готов поспорить, вы хотите сказать «не в кармане Вайба».
— Ну, прежде всего — полным жизни.
— Я тоже, молодой человек.
Они выпили еще по одной, вышли из «Шотландского Кафе» и пошли мимо Университета в Клински-Парк.
— Так много мертвых, — некоторое время спустя начал размышлять Профессор, — это кажется неуважением по отношению к ним, но я рад, что Скарсдейл Вайб теперь к ним присоединился. Жалею только о том, что это не я его в итоге застрелил.
Кит замер, закуривая сигарету.
— Не знал, что вы на него охотились.
Профессор усмехнулся.
— Совершил на него покушение однажды, после вашего отъезда в Германию. Меня охватило что-то вроде приступа отвращения ко всему, увидел, как легко меня купили, считал себя кем-то вроде Теслы, но с противоположной полярностью.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Я был ниже презрения Вайба, но не своего собственного. Злясь на себя, а еще больше — на Вайба, я достал свой старый морской кольт простого действия и сел на утренний экспресс в Нью-Йорк. У меня была какая-то туманная мысль — направить кольт на себя, раз для него я уже погиб. Я приехал на Перл-Стрит, нашел ближайшую крышу, уселся и стал ждать. Но произошло что-то странное. Мне понадобилось подняться всего лишь по тринадцати ступеням, чтобы оказаться там, где я находился теперь, и я увидел, что стою не на крыше, а на эшафоте палача, словно каким-то образом уже совершил свой скромный аттентат, меня арестовали, пытали и осудили, а теперь я ждал приведения приговора в исполнение. Речь идет об аномалиях Времени!
— Это, оказывается, был какой-то пригород Нью-Йорка, одно из этих старинных зданий окружного суда с большим позолоченным куполом. Собиралась толпа, военный оркестр играл марши и арии, дети продавали лимонад, флаги США, кукурузу, хот-доги и тому подобное. Я был виден всем, как на ладони, но, кажется, никто не обращал на меня особого внимания. Потом купол суда начал подниматься, или расширяться в небеса, мгновение спустя я увидел, что на самом деле это — шаровидная газовая подушка огромного воздушного шара, медленно взлетавшего из-под купола, под которым он скрывался. Снова эта гипотеза о горошине и солнце, но в другой форме. Конечно, это были «Друзья Удачи», не в первый раз они пришли мне на помощь, но обычно меня спасали от профессорской невнимательности, когда я взбирался на утесы или попадал в вертящийся пропеллер... От презренной дешевки, в которую я мог позволить ее превратить. Молодому Сосунку, конечно, нравилось делать вид, что это ничего не значит:
— Еее, тут бабушка надвое сказала, этот шестизарядник даже с патронами, но, тем не менее, они меня спасли.
Вечерние толпы неспешно текли через парк. Где-то аккордеон играл джазовую импровизацию гопака. Маленькие мальчики подбегали, дергали девочек за косички и убегали, а пары постарше отступали в тень, чтобы пообниматься. Мирное время.
— Мальчики скоро будут здесь, — профессор Вандерджус спокойно рассматривал неподвижно сверкавшее небо. — У меня всегда возникает предчувствие, когда они близко. Может быть, вы их увидите. Прокатитесь. Они отвезут вас, куда захотите.
Возникали новые ситуации того, что Кит начал считать последствиями Ситуации Цермело.
— Мы убеждаем себя, что Лемберг, Леополис, Львов и Львів — разные названия одного и того же города, — говорил Е. Перси Мовей, — но на самом деле каждый из них — отдельный город, существуют точные правила перехода из одного города в другой.
Со времен Тувы, где он слышал столь необъяснимо «гуттаперчевое» пение, в момент замешательства, когда другие мужчины начинали запросто сыпать проклятиями или машинально тянуться к своим членам, или начинали плакать, непонятно, почему, Кит узнал, что у него появилась способность издавать горлом низкий гортанный звук, максимально глубокий, насколько позволяло дыхание.
Иногда он верил: если звук получится правильным, это перенесет его «туда, где он действительно должен находиться», хотя не имел точного представления о том, где это место. После того, как он делал это достаточно долго, начал чувствовать, что входит в совершенно другое состояние.
В один прекрасный день профессор Вандерджус исчез. Некоторые утверждали, что видели, как его забрали на небеса.
Кит пошел на вокзал «Гловны Дворец» и сел в поезд, следующий на запад, вскоре сошел, перешел через пути на другую платформу и дождался поезда, идущего на восток, вскоре он садился в поезда и выходил из них, следуя в направлениях, в которых он всё меньше был уверен.
Это была словно конвергенция сложной функции. Он делал небольшие перерывы, потом возвращался к режиму голода, галлюцинаций и психической рассеянности. Он не всегда знал, где находится, или, что особенно тревожно для старого мастера Векторов, в каком направлении движется. Он мог плыть в потоке сознания, потом понять, что плывет по Дунаю через Железные Ворота на неуклюжем пароходике, рассматривая каменные стены Казанского ущелья, погружаясь в шум перекатов, пока окутанная туманом река вздымается, чтобы укрыть его защитным плащом Бога, а в другой раз он мог вдруг увидеть озеро Байкал или столкнуться с другой холодной преградой, столь же чистой и бескомпромиссной. Он понимал, что другая сторона этого «Байкала» доступна лишь неустрашимым духом. Пойти туда и вернуться — словно пережить конец света. Именно из этой точки на берегу можно было «увидеть» на другом берегу город, прозрачный, как хрусталь, спасительный. Таинственным образом была слышна музыка, тоновая, но нарочито прерывавшаяся диссонансами, требовательная, словно каждая нота настаивала на том, чтобы на нее обратили внимание. Иногда, в краткие периоды просветления, он понимал, что думает ни о ком ином, как о Далли, знал, что они разлучены, но не помнил, почему.
