— Не смейте прикасаться ко мне! Держитесь от меня подальше!
— Никак не можем! Тесновато здесь! — засмеялся бес.
Действительно: вся пещерка уже заполнена была телами — они причудливо переплетались, дергались — этот клубок вырос уже до самого потолка, и только вокруг Вэлломира осталось небольшое пространство — однако, плотно прижатые друг к другу взирали на него десятки ухмыляющихся ликов, и под напором выбирающихся из груди Вэлласа, медленным, но плотным, неудержимым потоком надвигались на него.
— Никак не можем остановится, Вы уж простите нас, о Великий, Вэлломир!.. Ну, ничего — не волнуйтесь — сейчас так нажмем на эти стены, что не выдержат они, трещинами пойдут разорвутся! Вы уж немножко потерпите — ничего, что сожметесь со своими бойцами — пусть и косточки Ваши потрещат — все на пользу, все ради Вашей Великой цели. Не так ли?..
И вот один из этих уродливых ликов прижался к лицу Вэлломир, вцепился ему зубами в нос, а другой, выдыхая смрад и грязь, захохотал:
— Вы простите нас за эти дурачества! Мы такие глупенькие, привыкли дурачится, и просто не можем остановится! Но Вы, о Великий Вэллас, уж простите нас — мы же все это делаем с почтением к Вам. Мы Вам еще послужим, мы Вас так любим! Ха-ха-ха! Хо-хо-хо! Хи-хи-хи!
Хохот, начавшись из одной глотки, быстро перекинулся и на иные, загудел какой-то стремительной безумной круговертью, слился во сто единое, и тут десятки смрадных рук подхватили Вэлломира, поволокли куда-то, закружили завертели — он чувствовал, как десятки не то зубов, не то когтей впиваются в его плоть, а голоса бьют и бьют:
— Простите! Прости нас, о Великий Вэлломир!..
И он тоже начал смеяться безумным, болезненным смехом — он больше не пытался вырваться — он вместе с ними выкрикивал: «Великий Вэлломир!» — но уже не помнил, кто этот самый «великий Вэлломир»…
* * *
Все три ночных остановки, которые прошли с той памятной, беспросветно черной ночи, у северных стен Эрегиона — Альфонсо провел в шатре у Келебримбера. Все это время он не расставался с мумией, которую звал Нэдией — она лежала перед ним, завернутая в потемневшие ткани, и под этими тканями очерчивалась что-то бесформенное, столь же твердое как камень, столь же холодное. Из тканей исходил смрад, и, конечно же, будь Келебримбер в здравом рассудке, он не позволил бы Альфонсо находится в его шатре с этим трупом. Однако, стоит помнить, что, по похищении единственной, любимой дочери — разум его от беспрерывной, тягостной тревоги помрачился. Он, так же, как и Альфонсо, не спал во все эти тяжелые дни перехода — и, хотя долгое бодрствование не является чем-то необычайным, для эльфа — надо помнить, что в каждое мгновенье он пребывал в величайшем напряжении и волнении — в эти дни ему еще не мало пришлось поспорить с эльфийскими князьями, едва не рассорился с самим Гил-Гэладом — и все из-за того, что они убеждали его повернуть войско, уверяя, что и Гил-Гэлада сможет вернуть дочь, в то время, как родное королевство осталось почти без защиты, а где-то поблизости — сильнейшая орочья рать с самим Барлогом.
И вот теперь стремительно прохаживался этот Келебримбер перед Альфонсо, и проговаривал:
— Конечно, они говорят рассудительно. Однако, не всегда надо полагаться на рассудительность. Иногда, ведь, и сердце и предчувствия говорят гораздо больше. Вот они пытаются уверить меня, что орки на Эрегион нападут, а я говорю — нет — не будет этого. Даже объяснить не могу, а вот сердцем чувствую, что року угодно, чтобы они пошли за нами… Ну, и схлестнуться наши рати, где-то на севере, где дочь моя!.. Как они могут судить меня, разумом, как привыкли они на своих советах, когда не постигло их такое же горе, как меня — ведь при таком горе обостряются чувства — открывается то, что никаким разумом и не постичь!.. Я знаю: считают меня помешавшимся, а, все-таки, не посмели силой усмирить: я знаю — Гил-Гэлад настаивал, чтобы снотворным меня опоили, да отправили, вместе со всем войском назад — так не послушали же мои князья — велико ко мне почтенье, честью нашей дорожат. И то, ведь, верно — столько веков ими в мудрости правил, и теперь не могут не подчинится — губы то сжали, шепчутся, а все ж — подчиняются. Но, ведь знаю — знаю: при всем том, все равно меня безумцем почитают. И один ты, друг, хорошо меня понимаешь… Альфонсо, что же ты все сидишь молчишь, да все в таком напряжении — пот по твоему лику катится; ведь все дожидаешься, что излечу я твою Нэдию… Да как же, как же?! Скажи — разве же есть в этом какая-то жизнь, разве же не уголь это, уже холодный, в который пламень и колдовством не вдохнуть, потому что прогорел он весь?..
Альфонсо молчал. Он вообще во все эти дни не вымолвил ни слова: хотя поначалу еще и выкрикивал, и требовал, и был очень многословен, и трясло его в этих исступленных речах — теперь он как бы понял что-то, смотрел все на мумию, ни ел, не пил, все в напряжении пребывал, все темнела на его страшном лике паутина морщинок, он весь исхудал, кожа крепко обтягивала череп — все равно при этом фигура его выражала мощь сокрытую, все равно подобен он был могучему вихрю, какой-то титанической силой к земле прижатому. По лику его катился пот, иногда — сводила судорога; очи его были часто закрыты, часто из них вырывались крупные, стремительные слезы — иногда же они распахивались, и тогда смотреть в них было настоящей пыткой — они резали, они впивались — в них был мрак глубокий, безысходный — казалось, что — этот человек уже умер, прошел через преисподнюю, и вот ненадолго вновь появился среди живущих, зная, что совсем скоро ему предстоит вернуться, к тем мукам. До этого в седых его волосах, еще оставался некий темный оттенок, теперь они стали совершенно белыми. И вот теперь, при словах Келебримбера, он еще ближе склонился над Нэдией… молчал… минуту, другую молчал, в привычном, невыносимом ни для кого иного страдании. Вдруг зашипел:
— Но, ведь, где-то она должна быть! Не может быть, чтобы Она без следа исчезла…
— Конечно… — начал было Келебримбер, но Альфонсо перебил его.
— Конечно! В смерти — где-то за пределами!.. Знаю — слышал я все это. Значит, мне всего лишь умереть мне надобно: всего лишь на клинок бросится — а от не могу!.. Не из-за трусости ведь! Просто — что-то не дает мне это совершить! Рок надо мной! Вот скажи — силен я?!
— В тебе я силы великие чувствую…
— Да, да — а вот ничего не могу я с роком поделать! Ведь — это рок меня к тебе пригнал, теперь вот — куда-то на север гонит — не могу я остановится!.. Ведь, хотел бы гнать Угрюма обратно на запад, найти ту деревеньку, в которой, та колдунья живет… Я ж там почти всех перебил, но она то ожила, она то там в обличии Нэдии — я бы ее заставил — да уж она бы вернула Нэдии жизнь! Но, вот не могу — какая то сила меня сдерживает! Даже и объяснить этого не могу, но сильнее меня рок!.. Не могу, не могу я ничего с ним поделать! Страдаю — видишь ли как я страдаю! Уж до последней крайности, в страданиях своих дошел, уж скоро с ума сойду — ведь, в таких то муках человек должен делать, то, к чему его сердце влечет; ведь ничего уж не осталось, кроме этой жажды — с Нэдией встретится; стало быть: либо на клинок бросится, либо на запад скакать, но, ведь — и этого не могу сделать! Стало быть, и тут, в этих высших страданиях — раб я!.. Все время я раб, и уж лучше бы и чувств не было совсем — так ведь нет — чувства остались, и на ошейнике влечет Он меня!.. Ты должен ее исцелить — раз боль понимаешь мою, так и жизнь свою эльфийскую отдай, а ее, все ж, исцели!..
И тут он подбежал к Келебримберу, и, вглядываясь своими, безумно сверкающими глазами в его, все приговаривал:
— …Ты же могучий эльф! Ты века прожил — ты должен придумать что-нибудь! Обратись к помощи этих своих Валаров… Ты обязательно должен придумать что-нибудь… А-а-а! — знаю, — тут безумная, злая усмешка исказила его лик. — Прав, ведь, был Вэллиат, когда говорил, что бессмертие в вашей крови. Отдавай же свою кровь — не отдашь добром — силой отберу!..
Надо сказать, что в этом, довольно просторном, просто но красиво обставленном шатре, никого кроме них не было — так как Келебримбер прогнал и слуг и стражников — так как раздражали его их жалостливые взгляды. Все-таки, эти крики услышали стражники, которые стояли у костра поблизости, и вот уже распахнулся порог — они двинулись было на Альфонсо, который сильно тряс за плечи их государя, и выкрикивал, и рыдал. Келебримбер заметил их только, когда они стали оттаскивать мученика — тогда он повелел:
— Оставьте и его, и меня. Вы не понимаете нашу боль — зачем же вмешиваетесь?! Ежели его свяжите, ежели меня усыпите — ничего не изменится, не в этих криках дело! Неужели не понимаете…
Все-таки, воины еще раз переспросили, стоит ли выпускать бешено дергающегося, ревущего Альфонсо, и затем уж отпустили — Альфонсо вновь бросился к нему, вновь стал орать исступленно.
— Оставьте же нас! — вскричал Келебримбер воинам — затем, как вышли они, говорил уже Альфонсо. — Кровь не вернет ее душу. Хочешь проверь — надрежь мне руку…
