Глинкой, Федором Кокошкиным, Михаилом Загоскиным и другими. Отечественную войну 1812 года Аксаков переждал в Оренбургской губернии, много занимаясь переводами, в том числе и французских авторов, в частности Мольера, комедия которого «Школа мужей» была позже поставлена в Петербурге.
Там же в 1815 году Аксаков познакомился с Гаврилой Державиным, которого считал гением. А кабинет старого пиита представлялся ему ни много ни мало «святилищем русской поэзии». Гаврила Романович, выслушав декламацию собственных стихов в исполнении молодого гостя, заметил: «У вас все оды в голове, вы способны только чувствовать лирические порывы, а драматическую поэзию вы не всегда и не всю понимаете». Малого того, «Державин любил также так называемую тогда „эротическую поэзию“ и щеголял в ней мягкостью языка и исключением слов с буквою р. Он написал в этом роде много стихотворений, вероятно втрое более, чем их напечатано; все они, лишенные прежнего огня, замененного иногда нескромностью картин, производили неприятное впечатление. Но Державин любил слушать их и любил, чтоб слушали другие, особенно дамы. В первый раз я очень смутился, когда он приказал мне прочесть, в присутствии молодых девиц, любимую свою пиесу „Аристиппова баня“, которая была впоследствии напечатана, но с исключениями. Я остановился и сказал: „Не угодно ли ему назначить что-нибудь другое?“ – „Ничего, – возразил, смеясь, Гаврила Романыч, – у девушек уши золотом завешаны“». А было Державину 72 года.
Однако эти откровения Державина не самые главные, важнее всего то, о чем поведал он Аксакову: «Мое время прошло. Теперь ваше время. Теперь многие пишут славные стихи, такие гладкие, что относительно версификации уже ничего не остается желать. Скоро явится свету второй Державин: это Пушкин, который уже в лицее перещеголял всех писателей». Примечательно, что свидетельств о пребывании Пушкина в гостях у Аксакова – в Большом Афанасьевском и по другим адресам – не осталось. Они встречались в 1830 году у Погодина, который жил на Мясницкой. Считается, что Александр Сергеевич творчески использовал сюжет очерка Аксакова «Буран» в своей «Капитанской дочке».
Знаком был Пушкин и с супругой Аксакова Ольгой Семеновной, в девичестве Заплатиной, дочерью суворовского бригадира. Поженились они в 1816 году, венчались в старинном московском храме Симеона Столпника на Поварской, который сохранился до нашего времени в сильно перестроенном виде. В браке у них родилось десять детей (по некоторым источникам – одиннадцать), семья была большая и дружная. С них хотелось брать пример. Ольга Семеновна Аксакова стала для Михаила Погодина образцом идеальной жены и матери. Однажды (будучи влюблен в княжну Александру Трубецкую) он, пребывая «в кругу семейства милого», размечтался: «Что, если бы мне зажить так с Сашенькою!» (из дневника от 7 сентября 1828 года). Но не сложилось, хотя, по просьбе Погодина, жена Аксакова не раз гадала ему на картах: Михаил Петрович был с ней откровенен в сердечных делах.
До середины 1820-х годов семья жила преимущественно на родине – в Ново-Аксакове и Надеждине, но и Москву Аксаков не забывал, посетив Первопрестольную в 1821 году и встретившись со старыми знакомыми из литературной и театральной среды. В Москву на постоянное место жительства Аксаковы переехали в связи с поступлением Сергея Тимофеевича на государственную службу – в 1827 году он трудился цензором в Московском цензурном комитете, но недолго. В 1832 году за недосмотр крамольной пародии «Двенадцать спящих будочников» и ее публикацию Аксакова уволили по личному распоряжению Николая I.
И все же известность Сергею Тимофеевичу принесла не служба, а литературная деятельность. С 1827 года он публиковался в издаваемом Михаилом Погодиным журнале «Московский вестник», в том числе как театральный критик. Не прошли мимо острого глаза Аксакова и книжные новинки: у него была весьма богатая библиотека. И если факт посещения Пушкиным дома Аксаковых не подтверждается, то 1832 год памятен для Сергея Тимофеевича не только увольнением из цензурного комитета, но и знакомством с Гоголем. Его воспоминания о встречах с автором «Ревизора» и «Мертвых душ» воплотились в подробно описанной «Истории моего знакомства с Гоголем». Случилось знакомство благодаря опять же Михаилу Погодину, которого в полной мере можно назвать проводником Гоголя по Москве, о чем свидетельствуют обстоятельства, при которых Николай Васильевич познакомился с Сергеем Аксаковым: «В 1832 году, кажется, весною… Погодин привез ко мне, в первый раз и совершенно неожиданно, Николая Васильевича Гоголя. „Вечера на хуторе близ Диканьки“ были давно уже прочтены, и мы все восхищались ими. Я прочел, впрочем, „Диканьку“ нечаянно: я получил ее из книжкой лавки, вместе с другими книгами, для чтения вслух моей жене, по случаю ее нездоровья. Можно себе представить нашу радость при таком сюрпризе. Не вдруг узнали мы настоящее имя сочинителя; но Погодин ездил зачем-то в Петербург, узнал там, кто такой был „Рудый Панько“, познакомился с ним и привез нам известие, что „Диканьку“ написал Гоголь-Яновский. Итак, это имя было уже нам известно и драгоценно…
По субботам постоянно обедали у нас и проводили вечер короткие мои приятели. В один из таких вечеров, в кабинете моем, находившемся в мезонине, играл я в карты в четверной бостон, а человека три не игравших сидели около стола. В комнате было жарко, и некоторые, в том числе и я, сидели без фраков. Вдруг Погодин, без всякого предуведомления, вошел в комнату с неизвестным мне, очень молодым человеком, подошел прямо ко мне и сказал: „Вот вам Николай Васильевич Гоголь!“ Эффект был сильный. Я очень сконфузился, бросился надевать сюртук, бормоча пустые слова пошлых рекомендаций. Во всякое другое время я не так бы встретил Гоголя. Все мои гости (тут были П.Г. Фролов, М.М. Пинский и П.С. Щепкин – прочих не помню) тоже как-то озадачились и молчали. Прием был не то что холодный, но конфузный. Игра на время прекратилась, но Гоголь и Погодин упросили меня продолжать игру, потому что заменить меня было некому. Скоро, однако, прибежал Константин, бросился к Гоголю и заговорил с ним с большим чувством и пылкостью. Я очень обрадовался и рассеянно продолжал игру, прислушиваясь одним ухом к словам Гоголя, но он говорил тихо, и я ничего не слыхал.
Наружный вид Гоголя был тогда совершенно другой и невыгодный для него: хохол на голове, гладко подстриженные височки, выбритые усы и подбородок, большие и крепко накрахмаленные воротнички придавали совсем другую физиономию его лицу; нам показалось, что в нем было что-то хохлацкое и плутоватое. В платье Гоголя приметна была претензия на щегольство. У меня осталось в памяти, что на нем был пестрый светлый жилет с большой цепочкой. У нас остались портреты, изображающие его в тогдашнем виде, подаренные впоследствии Константину самим Гоголем» –
