ли, в конце концов, была мать с ее представлениями об отношениях и о скромности.
Серьезно, – сказал он, становясь перед ней, чтобы она могла его видеть. – Я на время ухожу в подполье.
Как знаешь. Я не пытаюсь тебе навязываться.
Слэш посмотрел через ее плечо на мятые простыни.
В смысле, я не встречаюсь со слышащими парнями.
Больше не встречаюсь, – добавила она.
Слэш опустил взгляд на ее руки. Чарли видела, что ее слова привели его в замешательство.
А. Ну тогда ладно.
Ее вещи – кошелек, ключи, телефон, процессор – были разбросаны по полу, и она с трудом собрала их. Невероятно, как все это умещалось в карманах джинсов.
Хочешь позавтракать? – сказал он.
При упоминании о еде похмелье немедленно дало о себе знать, и у нее скрутило желудок.
Нет, спасибо. Мне лучше уйти.
Она снова надела процессор, чтобы нести на одну вещь меньше, и дернулась, когда вой проезжающей сирены просверлил ей голову. Без наркотиков звук снова стал ее врагом, утратил бархатистость и пьянящий эффект. Слэш натянул боксеры и проложил вдоль ее ключиц дорожку поцелуев, от которых колени у нее превратились в желе.
Ну дай я хоть выпущу тебя, – сказал он. – ________ довольно тяжелая.
Что? – переспросила она.
Слэш не ответил, но когда они вышли в прихожую, она увидела, что пол в доме снят до чернового, а окна заколочены снаружи. Толстый оранжевый шнур тянулся по всей длине комнаты к единственному источнику света – лампе, стоящей на картонной коробке.
На диване, обитом уродливым коричневым вельветом, спал Грег, свесив с подушки голову над ведром. В комнате воняло рвотой, но Слэш, казалось, этого не замечал.
Здесь вся группа живет?
Слэш кивнул и оглядел Грега.
Хорошо, что кто‐то притащил его домой, – сказал он и открыл входную дверь, за которой оказался кусок фанеры.
Слэш отодвинул его в сторону и нырнул под него. Снаружи, на крыльце, было слишком светло, но зато достаточно прохладно, чтобы тошнить перестало. Она наблюдала, как по груди Слэша ползли мурашки.
Иди внутрь, – сказала Чарли.
Придешь еще в “Канистру”?
Может быть, – сказала она.
Он попытался поцеловать ее на прощание, но она подставила ему щеку. Потом она ушла. Слэш провожал ее взглядом до конца улицы, обхватив себя руками, и она видела, как он нырнул обратно под фанеру, спасаясь от утреннего холода, когда она заворачивала за угол. Кожа у нее была липкой, во рту было сухо и мерзко. Она зашла в “Серкл Кей” и купила бутылку воды, потом зашагала в сторону центра, пока не добралась до автобусной остановки.
Хотя Чарли, вероятно, пропустила бы только первый урок, она не могла заставить себя вернуться в школу, поэтому поехала к отцу и очень долго стояла под душем.
После этого она включила телефон в розетку, и он сразу же поприветствовал ее кучей сообщений от матери, которые становились все более истерическими и в основном сводились к вопросу “ты где?”.
в школе, – решила рискнуть Чарли.
ага позвонил какой‐то робот и сказал что тебя нет.
тебе позвонил робот?
ГДЕ ТЫ
у папы. плохо себя чувствую.
господи
прости. не хотела тебя пугать.
пусть отец с тобой посидит.
ок, – ответила Чарли.
Она написала сообщение отцу, легла поперек кровати, набрала в гугле “Робеспьер” и долго плакала, уткнувшись в рукав рубашки, пока не заснула.
Робеспьер, Максимильен
Материал из Википедии – свободной энциклопедии
Запрос “Робеспьер” перенаправляется сюда; см. также другие значения.
Максимильéн Мари´ Изидóр де Робеспьéр (6 мая 1758–28 июля 1794) – адвокат, влиятельный деятель Великой французской революции. Он выступал от имени граждан, которых считал “безгласными” – как правило, тех, у кого не было собственности, образования или других ресурсов, – и отстаивал их право носить оружие, служить в армии и занимать государственные должности. Он также выступал за всеобщее избирательное право среди мужчин, отмену рабства и отмену целибата для духовенства.
Во многом именно в результате его усилий 10 августа 1792 года пала французская монархия и был созван Национальный конвент. Робеспьер призвал положить конец феодальным порядкам, обеспечить всеобщее равенство перед законом и прямую демократию, хотя впоследствии его обвинили в попытке установить диктатуру.
К 1793 году Робеспьер воплотил в жизнь идею армии санкюлотов (буквально это означает “бесштанные”: армия состояла из простых людей, а не из представителей бывшего правящего класса), чтобы та следила за соблюдением новых законов. В июле 1793 года Робеспьер был назначен членом Комитета общественного спасения; в октябре Комитет объявил себя действующим революционным правительством.
Хотя Робеспьер не доверял католической церкви, атеистом он не был и поэтому внедрил особую форму деизма, культ Верховного Существа, который должен был стать новой государственной религией Франции, поскольку Робеспьер считал веру в “высший моральный кодекс” важнейшим принципом справедливой республики.
Хотя эксперты расходятся во мнениях относительно начала Периода террора во Франции, большинство соглашается, что его разгар пришелся на период с лета 1793‐го по лето 1794 года, в течение которого было вынесено 16 594 смертных приговора и еще 10 000 заключенных умерли в тюрьмах. Казни обычно были публичными, приводились в исполнение с помощью гильотины, а их жертвами становились богатые люди, священнослужители и те, кто подозревался в контрреволюционной деятельности.
Хотя формально Робеспьер был только одним из членов Комитета наравне с остальными, в то время никто другой во Франции не обладал настолько огромным влиянием. Именно из‐за мощного воздействия его основополагающих убеждений, а также из‐за насильственной пропаганды культа Верховного Существа на него возлагается такая большая ответственность за Период террора.
В конце концов стремление Робеспьера к идеологической чистоте внутри республики настроило народ против него, и он вместе с союзниками был арестован и выдворен из парижской ратуши. Казнь Робеспьера и еще около девяноста его единомышленников фактически положила конец Террору.
Робеспьер был обезглавлен и похоронен в братской могиле на кладбище Эрранси. Его наследие и та пропасть, которая пролегает между его идеалами на бумаге и их воплощением в реальности, и по сей день остаются предметом исторических дискуссий.
Фебруари уже неоднократно звонили в четыре часа утра, но легче подобные звонки от этого не воспринимались – отчаянная трель, пробивающаяся сквозь сон, ощущение, что сердце застряло где‐то в горле, а ноги и руки стали чужими. Она отвечала на такой звонок в ночь, когда умерла ее бабушка, и еще на один несколько лет спустя, когда какой‐то пьяный водитель “лендровера” насмерть сбил ее дядю, впечатав его
