Лексикографическая история слова «чукча» не столь драматична, но и здесь есть свои сюрпризы, которые в известном смысле схожи с историей того же слова» жид» (не имевшего во времена Даля привычного сегодня пейоративного и инвективного смысла). С одной стороны, «чукча» – это официальный этноним одной из северных народностей, населения Чукотки, с другой – слово с уничижительным этническим значением. При этом сходстве важным содержательным различием слов «жид» и «чукча» является то, что вторичное, уничижающее значение слова «чукча» шире его, как сказали бы лингвисты, этнического референта, поскольку в своем широком бытовании оно связывается не только с жителями Чукотки, но и с представителями фактически всех народностей Крайнего Севера.
Сама по себе такая ситуация не уникальна, схожее значение демонстрирует, например, употребление слова «чухна», которое сегодня также относится не только к собственно финнам, но и к самым разным народностям русского Северо-Запада, скандинавам, эстонцам и т. д. Уникальным в данном случае является экстенсивное распространение этого уничижительного, анекдотического значения слова «чукча» за сравнительно короткий исторический промежуток времени.
Популяризация самой чукотской темы в советской культуре во многом связана с писательской и просветительской деятельностью Тихона Захаровича Сёмушкина (1900–1970). Сёмушкин отправился на Чукотский полуостров в 1924 году в составе экспедиции, ставившей своей целью ликвидацию американской концессии «Гудзон-бей компани». Впоследствии он неоднократно возвращался на Чукотку, принимал деятельное участие (под руководством В. Г. Богораз-Тана) в создании чукотской письменности, в 1928-м был директором первой школы-интерната для детей-чукчей. Свои наблюдения и размышления о чукчах и строительстве советской власти на Чукотке Сёмушкин изложил в ряде очерков, изданных отдельной книгой в 1938 году и одобрительно принятой критикой. В описании уклада, обычаев и характера чукчей Сёмушкин был неизменно серьезен и идеологически сосредоточен, но некоторые страницы его книги все же могли давать повод к анекдотическому прочтению вопреки намерениям их автора. Так, например, читатель узнавал, что детям из чукотских стойбищ, набранным в устроенный для них интернат при школе, «пришлось показывать, как садиться на скамейки, как пользоваться кроватью, подушкой, одеялом. Утром, проходя с первым обходам по спальням, можно было наблюдать следующие картины: лежит какой-нибудь карапуз, положив ноги на подушку…; другой спит, стоя у кровати на коленях и опустив на нее голову. <…> Встал вопрос об обучении детей сну». «Чтобы получить на излечение ребенка (чукчу – К.Б.), надо было брать в больницу его, мать, отца и всю семью… Вероятно, на всем земном шаре это был своего рода уникум: в одной палате лежит больной мальчик, а в других палатах расположилась вся его семья, совершенно здоровая». Замечателен приводимый там же рассказ о делегатах-чукчах на первом районном съезде Советов Чукотки, состоявшемся в 1928 году в Уэллене:
Все делегаты были неграмотные. <…> Самые дальние проехали 1200 километров на собаках. Ехать нужно было больше пятидесяти дней и, самое главное, не ошибиться, – не приехать, когда съезд кончится. Делегатов предупредили за год. Календаря или подобия его у чукчей нет. <…> Чтобы не пропустить съезд, делегаты нарезали зарубки на палках. Когда набиралось тридцать таких зарубок, они брали другую палку. Когда палок было девять и на десятой имелось двадцать зарубок, делегат знал уже, что завтра надо ехать на «праздник говоренья», как они называли съезд. Делегаты приехали все как один (Семушкин 1936: 44)[140].
В 1939–1941 годах появляется двухтомная повесть для детей Сёмушкина «Чукотка», беллетризующая мотивы ранее изданных очерков, а в 1947–1948 годах – рассчитанный на взрослую аудиторию роман «Алитет уходит в горы», за который его автор удостоился Сталинской премии второй степени (1948). И первая, и особенно вторая книга, живописующая нищету и жестокую эксплуатацию чукчей до революции и спасительную миссию советской власти, также едва ли могут рассматриваться как материал для анекдотической традиции – если только не предположить их (трудно представимое для этих лет) травестийное вышучивание в жанре «черного юмора». В 1949 году на экраны страны вышел снятый по роману одноименный художественный фильм (режиссер Марк Донской, оператор Сергей Урусевский), давший кинематографическую жизнь образам охотников-бедняков, шамана, местного богатея Алитета, алчных американских колонизаторов отца и сына Томпсонов и благородных посланников советской власти – этнографа Жукова и уполномоченного Камчатского ревкома по фамилии Лось.
Не исключено, что книги Сёмушкина и в еще большей степени художественный фильм «Алитет уходит в горы» могли предопределить дискурсивное бытование представлений о чукчах в образе жалких дикарей, жертв или, напротив, пособников эксплуататоров, но все они сравнительно далеки от героя тех анекдотов, которые фиксируются как «чукотская серия». Судя по мемуарным и фольклорным свидетельствам, такие анекдоты получают хождение не ранее конца 1960-х годов. Но почему? О том, что именно послужило источником новой анекдотической традиции, судить приходится предположительно, но с большой долей уверенности можно предположить, что ближайшим контекстом, способствовавшим популяризации насмешек над чукчами, стал фильм «Начальник Чукотки» режиссера Виталия Мельникова по сценарию Владимира Валуцкого и Виктора Викторова. Вышедший на экраны страны в 1967 году «Начальник Чукотки» уже в первый год кинопроката собрал более 15 миллионов зрителей, а впоследствии стал регулярно транслируемым фильмом советского телевидения.
Влияние кинофильмов на создание анекдотического жанра именно в СССР – факт засвидетельствованный. Не книга, но именно экран порождает анекдоты о Чапаеве и Штирлице. Не книга, а мультфильм привел к появлению анекдотов о Чебурашке и крокодиле Гене. Не книга, а фильм дает начало анекдотам о докторе Ватсоне и Шерлоке Холмсе. Можно предположить, что так обстояло дело и в данном случае.
Сюжет фильма «Начальник Чукотки» комедийно обыгрывал приключения молодого ревкомовского писаря Алексея Бычкова (в этой роли снялся недавно умерший Михаил Кононов), который в 1921 году был назначен представлять на Чукотке советскую власть. Здесь, согласно революционному мандату, новый романтически настроенный начальник начинает собирать с американских предпринимателей пошлину за покупку меха и оказывается на свою беду обладателем миллиона долларов. На собранные деньги, как водится, тут же находятся охотники, и Алексею приходится бежать в Америку, откуда после разных мытарств и странствий он возвращается в Питер, чтобы сдать схороненные им деньги государству.
По ходу сюжета чукчи изображаются в этом фильме в комедийно утрированном виде, вполне соответствующем тому образу, который позже будет обыгрываться в «чукотском» цикле анекдотов: смесь раболепия, лести и глупости, что выглядит довольно забавно и, как мы сказали бы сегодня, в общем не слишком политкорректно. Интересно вместе с тем, что на фоне всей предшествующей культурной традиции выведенный в фильме образ чукчи, готового подчиняться пусть и чудаковатому, но зато по-революционному сознательному начальнику, сам по себе был весьма и весьма новым. Новым было уже то, что вопреки историческим свидетельствам чукчи в фильме изображаются не воинственными, а исключительно миролюбивыми туземцами (одной из «крылатых фраз» фильма стала сентенция «песец бить можно, человек стрелять нельзя»). В традиционном фольклоре образ чукчей рисуется иначе – таким, например, каким он предстает в былине «Добрыня чудь покорил» из сборника древних российских стихотворений Кирши Данилова. По сюжету этой былины, отразившей представления о врагах Новгородско-Киевской Руси, киевский князь Владимир собирает богатырей и обращается к ним с призывом «сослужить службу дальнюю»:
Кто бы съездил в орды немирныя И очистил дороги прямоезжия <…> Вырубил чудь белоглазую, Прекротил сорочину долгополую, А и тех черкас петигорскиех И тех калмыков с татарами, Чукши все бы и алюторы?»
(Древние российские стихотворения 1977: 106).
За время со второй половины XVII века, когда казаки дошли до Чукотки, по первую четверть XVIII века известно по меньшей мере о 23 вооруженных столкновениях с чукчами (Зуев 2001: 84). В конечном счете чукчи были замирены, но, как и в случае с находящимися восточнее их на побережье азиатскими эскимосами, это замирение не было результатом военного покорения: чукчи вошли в состав Российской империи номинально в конце XVIII века, платя ясак по своему желанию (Нефедкин 2003: 17). Опасливо-настороженное отношение к чукчам дает знать о себе на протяжении XVIII и всего XIX века. Так, участник «физической» сибирской экспедиции 1768–1774 годов И. Г. Георги характеризовал чукчей следующим образом: «Они наравне с страной своею крайне дики, суровы, необузданны и жесточае всех сибирских народов» (Георги 1777: 81; ср.: Крашенинников 1949: 450, 728). Пятьдесят с лишним лет спустя Ф. Ф. Матюшкин, член экспедиции Ф. П. Врангеля в 1820-е годы, наблюдавший ярмарку в Островном и давший достаточно подробный очерк быта и обрядов чукчей, указывал на взаимную подозрительность в торговых взаимоотношениях русских и чукчей. «К счастью, – отмечал он здесь же, – не бывает ссор между торгующими, а то деревянные стены крепости и комиссар с малочисленным, плохо вооруженным гарнизоном не были бы в состоянии ни минуты сопротивляться многочисленной толпе воинственных чукчей» (Путешествие по северным берегам Сибири 1948[141]; ср.: Кибер 1824: 116–117). И. А. Гончаров, описывая свое путешествие 1852–1855 годов на фрегате «Паллада», свидетельствует о том же:
