Вот страсть бывшего советского аппаратчика — антиквариат, который собран с любовью и со знанием дела. Тем не менее коллекцию старик постепенно распродает, чтобы оплатить баснословные по цене медицинские вмешательства, поддерживающие его репродуктивную функцию. Покупает ценные подарки своей внучатой племяннице (рассказ "Второе лицо").
Иные человеческие порывы Л. Улицкая замечает лишь мимоходом и совершенно не доверяет им. Этот недоверчивый, даже отчаянный взгляд на человеческую природу находит сочувственный отклик у современной читательской аудитории, у интеллигенции, всегда и во всем неудовлетворенной, в особенности. На этот счет в "Сквозной линии" есть любопытное наблюдение.
"В самом начале девяностых годов прошлого столетия, — признается писательница,— многие люди интеллигентского сословия переживали большие трудности. И многие люди начали тонуть. Кое-кто и потонул, а были и такие, кто в пошатнувшемся мире сориентировались и пошли в большое плаванье".
Л. Улицкую ныне с уверенностью можно отнести к этой небольшой части. Пишет она, однако, для тех, кто остался за бортом, и ее собственная психология особых изменений тоже не претерпела. Этим объясняется легкая, изысканная (интеллигентная!) русофобия, которая неизменно присутствует во всех ее сочинениях. (Впрочем, и в таком виде этот идеологический аспект может быть неприятен, но что делать, он не умаляет художественных достоинств Л. Улицкой, подобно тому, как антиеврейские выпады В. Розанова не отменяют его одаренности, литературной в первую очередь.)
До недавнего времени можно было предполагать, что писательница подлаживается к вектору эпохи, потакает ее развращенному духу. Новая книга многое в этом смысле проясняет. Настойчивость, с которой она и теперь, достигнув успеха и независимости, живописует низкие стороны жизни, навязывает значимость низменных, тлетворных инстинктов, порождает иное предположение. Не принадлежит ли она к числу непосредственных творцов этого вектора современности?
Николай Переяслов ЖИЗНЬ ЖУРНАЛОВ
Уехав на Рождественские праздники в Дом творчества "Переделкино", я с большим интересом познакомился там с двумя последними номерами журнала "ДРУЖБА НАРОДОВ" за 2002 год, стержневыми материалами которых являются роман Бориса Евсеева "Отреченные гимны" и воспоминания кинорежиссера Георгия Данелия "Безбилетный пассажир".
Роман Б. Евсеева, появления которого я ожидал в течение всего миновавшего года, оказался немного длинноват и многословен, к тому же в основе движущей силы его сюжета оказалась не столько логика развития описываемых событий, сколько, как мне показалось, своеволие самого автора, который несколько раз на протяжении романа заставляет своих героев совершать почти немотивированные поступки, лишь бы те оказались там, где ему это надо, и с теми, с кем ему в данный момент требуется. Однако эта художественная особенность авторского стиля нисколько не снижает интереса к положенной в основу романа идее — отследить и зафиксировать при помощи аппаратуры отделение души от тела в момент физической смерти человека (для чего исследователи снимают на специальное видео массовые расстрелы людей в Москве в октябре 1993 года), а также ее зарождение в момент зачатия (для чего они снимают сцены половых актов). Любопытно, что то, над чем работают в романе герои Евсеева, перекликается с работами известных ученых-физиков В.Ю. и Т.С. Тихоплавов, которые в книге "Великий переход" пишут, например, что "живое существо (Душа) сначала проектирует себя в виде голографического полевого образа и на основании именно этого образа строит свое конкретное земное биохимическое тело" и что существует экспериментальное доказательство того, "что такая голограмма возникает еще до появления на свет целостного организма", а стало быть ее (то есть Душу) и правда можно зафиксировать еще до рождения плоти, и доктор геолого-минералогических наук Л.С. Прицкер действительно открыл возможность "фотографировать фантомы и другие сущности Тонкого Мира".
Поднятая в романе Евсеева тема так же непроста, как и стоящая перед человечеством проблема клонирования человека, не случайно она тревожит и его главного героя Нелепина, который говорит себе: "Не так душа ищется, не так, скорей всего, и засекается", — и он здесь, безусловно, прав, так как, несмотря на открытия ученых Тихоплавов и их коллег, душа — это все-таки прерогатива Церкви, а не науки. И в этом плане, пожалуй, более ценными, чем центральная линия романа, предстают в нем некоторые небольшие, почти случайные эпизоды, вроде беседы Нелепина со стариком-сторожем в его фамильном доме, когда тот говорит ему, что все политические ярлыки и партбилеты — "ништо", и что они, мол, потом выбрасываются, а настоящая порода (если таковая, конечно, была) остается. Или же — наподобие размышлений самого Нелепина о том, что "будущее существует" и что "оно наваливается на нас в предчувствиях и снах, спускается паучками с потолков, горит огромными дорожными указателями, но все время ускользает от нашего ума, ощущаясь смутно одной только душою!"
О том, где берет начало это будущее, повествуют опубликованные в этих же номерах "Дружбы народов" воспоминания Георгия Данелия — легкие, искрометные, наполненные и юмором, и в то же время ностальгией по настоящему Большому Кино, которым без всякого преувеличения был славен СССР. При этом автор не угодничает перед нынешним режимом и, даже смеясь над тем, что было в его жизни нелепого, не охаивает своего прошлого, а главное не предает осмеянию своего старшего друга и учителя — Сергея Бондарчука, которого многие деятели нашего кино буквально отдали в годы перестройки на заклание.
А вот новая повесть Леонида Бородина в двенадцатом номере "МОСКВЫ" за прошлый год посвящена изображению крутых поворотов самой что ни на есть сегодняшней российской жизни — на этот раз, правда, в отличие от романа "Трики, или хроника злобы дней", касающихся нашей деревни. И опять, как это уже не раз было в истории России (и, соответственно, было отражено в ее литературе), героями повести стали два родных брата, оказавшихся хотя и не по разные стороны политических баррикад, так "по разные стороны" их отношения к работе, что и привело в финале произведения к совершению греха братоубийства. Увы, несмотря на все цивилизационные достижения, происходящий сегодня слом нашего национального менталитета оказывается нисколько не мягче того, который был совершен в России в 1917-1937 годы. И опять, как это ни горько осознавать, главной жертвой реформ оказывается многострадальный русский народ...
Наибольшее же количество размышлений вызвала во мне поэма Юрия Кузнецова "Сошествие в ад", опубликованная в последнем номере журнала "НАШ СОВРЕМЕННИК" за 2002 год. Не скрою, что многие ее эпизоды подарили мне самое настоящее эстетическое наслаждение — например, такие строки, как: "То не птенец выпадал из гнезда родового, / То не мертвец поднимался из сна гробового — / Это разбойник явился — ни ночь и ни день, / Пала в долину его теловидная тень. / Глянул Господь на него и промолвил сурово: / — Встань и держись Моего обещанья и слова, / Да не побойся грядущих судеб и утрат. / Рай недалек. Но дорога пойдет через Ад", или такие, как: "Руки разбойник простер, как моряк с корабля, / И возгласил первозданное слово: — Земля! — / Молвил Сын Божий, как истина ветхая днями: / — Это подобье. Земля у тебя под ногтями. / Глянул разбойник на грязные ногти свои / и зарыдал, и взалкал чистоты и любви..."
Однако рядом с такой чисто поэтической красотой и стройностью поэма Ю. Кузнецова то и дело срывается в самую откровенную ересь, выдавая в авторе закоренелого материалиста, словно бы не понимающего, что перед Богом, к примеру, находится не сам РАЗБОЙНИК, а только его ДУША, и стало быть, откуда же у нематериальной сущности может быть "земля под ногтями"?..
Аналогичное недоумение вызывают сцены, в которых Господь ходит по Аду и задает всем встречным вопрос: "Где Сатана?", — как будто бы с Богом можно играть в прятки, спрятавшись за сундуком или печкой! Здесь в поэте снова говорит материалист, не признающий Господнего ВСЕВЕДЕНИЯ и того факта, что Ему не надо никого ни о чем спрашивать, ибо Ему ведомо не только то, кто где находится, но и, как говорится в молитвах, "и вся несодеянная нами" открыта.
Стремление к максимальной занимательности изображаемых сцен приводит к тому, что некоторые из эпизодов поэмы начинают смотреться как кадры современных мультфильмов. Так, например, абсолютно по-диснеевски воспринимается сцена с встреченным в Аду французским врачом-философом Ламетри, который ведет себя, как персонажи мультиков, то рассыпающиеся на детали, а то вновь собирающиеся воедино: "Был он так худ, что себя разобрать мог на части. / Как мы увидели, он это делал отчасти. / Левую руку выкручивал правой. Стонал, / Но продолжал... Черт косматым ударом вогнал / Лысую голову грешника между плечами. / Грешник рассыпался, тупо мигая очами. / Стал собираться со скрипом у нас на виду. / Черная крыса мелькнула и скрылась в аду. / Духом собрался сперва, а потом уж и телом, / Так и скрипел, собираясь и в общем, и в целом. / Встал и ощупал себя и промолвил: — Добро! — / Но спохватился: — Проклятье! А где же ребро? / — Крыса его утащила!.." (и так далее).
