скажет: не бойся ничего, что тебе надобно будет претерпеть, будь верен до смерти, и дам тебе венец жизни.
– К сожалению, – сказал мальчик, – я вынужден вас покинуть. Я еду на «Сходненскую» в рекламно-производственную фирму. Мне надо заказать световые короба для магазина, название которого я умышленно опускаю, чтобы не оскорбить слух членов вашего нищенствующего братства.
Вот он какой у нас скромный. А ведь благодаря его усилиям все эти мрачные бетонные магазины были оснащены яркими светящимися буквами: огромное «О», потом маленькое «б», и дальше всепобеждающее имя «ЖОРА» в ночи ослепительно сияли на небосклоне каждого микрорайона Москвы, затмевая знакомые созвездия, солнечные системы, млечные пути, а также открытую недавно планету Х-564789, окруженную исключительно сероводородом, названную в честь Фиминого друга «Судья Тарощин», который на девятом десятке предпочел остаться без гроша, зато увековечил свое имя в могучих масштабах мироздания.
Все только и говорили про эти торговые центры, и в прессе уже писали, и даже Лужков приехал на открытие очередного магазина:
– Побольше бы таких «Обжор»! – сказал он.
Теперь они возводят магазин-исполин, где буквы будут пятнадцать метров каждая, кроме трехметровой «б».
– Может, составишь мне компанию? – спрашивает у Кеши мальчик. – Как художник – художнику? Помог бы выбрать шрифт, придумать композицию? Чего дома-то груши околачивать?
– Ладно. – Кеша неторопливо откупорил бутылку чилийского красного. – Монахи не обязаны воздерживаться от вина, – сказал он, наполняя стакан, – но они должны воздерживаться от суеты!
Иннокентий вышел на балкон посмотреть, какая там погода. Был месяц май, все в цвету, но северный ветер гнул высоченные липы у нас во дворе, шелестел большими и нежными майскими листьями.
– Немного красного вина, немного солнечного мая… – продекламировал Кеша, пригубив чилийское красное, открыл шкаф и начал копаться на верхней полке.
А в этом шкафу такие завалы, я даже не помню, что именно там храню. Теплое белье «Дружба» с начесом – Кешиного отца, уральского лыжника Сан Иваныча, вязаные коврики, круглые, Кешиной мамы, купальный махровый халат Серафима времен его молодости, полосатый, серо-зеленый, похожий на арестантский, мое свадебное платье с восходящими солнцами малиновыми над фиолетовым морем, пошитое из японского трикотина, привезенного Фиминой американской тетушкой, – по тем временам большая редкость, я его тридцать лет берегла, мечтала осчастливить невесту мальчика. Недавно я попыталась преподнести его Тасе, так она вежливо, но решительно отклонила этот дар. Пара байковых детских пеленок, застиранных до дыр. У нас в ванной год стояла бабулина стиральная доска. Кеша ночами стирал мальчику пеленки, а я утром гладила, приговаривая:
– Если я буду гладить, и гладить, и гладить эти пеленки, я скоро стану, как гладильная доска.
– А я – как стиральная! – подхватывал Кеша.
Стеганый жилет из Норвегии, секонд-хэнд, который прибыл в наш православный лицей на благотворительном автобусе с уловом норвежской сельди… Сельдь я уж не храню, а рыболовецкая сеть – вот она, по сей день пахнет водами северных морей, изборожденных драккарами воинственного Харальда Синезубого и его сынка, Свейна Вилобородого; шерстяная рубаха древнего русского воина, сшитая на заказ мальчиком, когда он увлекся славянским язычеством, полосатые вязаные носки, четыре штуки, для нашего пуделя, у него к старости стали зябнуть ноги, ватный Дед Мороз, завернутый в стародавнюю газету «Правда», шапки, варежки, шарфики…
Кеша хотел выдернуть одно элегантное кашне, купленное Фимой в ту парижскую незабываемую поездку в Латинском квартале, потянул за один конец, и оттуда все повалилось! Хотя сто раз я просила около шкафа даже не хлопать в ладоши, как в горах с повышенной лавинной опасностью, а то снежный козырек сорвется, увлекая за собой тонны снега, погребет незадачливых туристов. Точно так же обрушилась груда вещей, заботливо утрамбованных мною за много-много лет.
Напоследок – медленно, плавно, точно сорвавшийся с ветки лист осенний, а то и орел с вершины Кордильер, с полки на пол спланировала фетровая шляпа Эфраима Предприимчивого, мужа тети Лены Прекрасной, младшей дочери пресвятого Тевеля и красавицы Розы.
Кеша проводил ее взглядом, допил вино, снял с вешалки пиджак Модильяни, привычным жестом набросил на шею шарф. Затем поднял шляпу, расправил тулью, вернув ей благородный изгиб, сдул пыль веков с ворсистых полей, слегка помахал, проветривая от бабулиного еще нафталина, и аристократическим жестом опустил себе на голову.
– В тебе что-то появилось от Эфы, – сказал Серафим. – Только не хватает шахматной доски. Эфа всегда ходил с шахматами. И он не терпел щетины у себя на щеках. Поэтому каждый божий день зажигал люстру из восьми плафонов, латунную, ставил на огромный стол под люстрой большое полуовальное зеркало и делал совершенно жуткий – как он не шпарился? – паровой массаж лица. Эфа и так был розовый, а тут становился бордовый! Потом брал кисти – у него были разные – из козьей бороды и свиной щетины. Намыливался… Открывал бархатную коробочку, иностранную, и доставал оттуда ужасную опасную бритву, отточенную, как сабля: волос резала на лету! На ручке комода у него висел очень широкий ремень из мягкой эластичной толстой кожи. Об нее он правил эту страшную бритву, которую строго-настрого запрещалось трогать. И брился. А завершая этот поистине религиозный ритуал, брал с комодика туалетного хрустальный флакон с грушей (груша была резиновая, обтянутая шелковой сеточкой плетеной), – предавался воспоминаниям Фима, – и опрыскивал себя какой-то свежестью…
Он подошел, принюхался к стародавней шляпе – и сквозь поблекший запах нафталина донеслась до него такая знакомая с детства – свежесть Эфраима.
Кеша обнял его, похлопал по спине, элегантно переступил через упавшие вещи и устремился вслед за мальчиком, как многомудрый Одиссей за энергичным Телемахом.
Мастерская «Макс и Мориц» арендовала двухэтажное кирпичное строение бывшей фабрики то ли холодильников, то ли стиральных машин на окраине Москвы в безнадежно промышленной зоне. С некоторых пор там производили сварочные работы, сооружали гаражи-ракушки, ограды для могил…
– Вкус моего детства, запах сероводорода, – ностальгически проговорил мальчик.
Заборы, заборы, колючая проволока, лужи, грязь, чугунные ворота, из-под которых Кешу с мальчиком облаивали сторожевые дворняги с мокрыми лапами. Но когда они вдвоем вошли во двор, увидели, как рабочие в синих комбинезонах ставили на попа огромную букву «Ж» – метра два высотой. Уже смеркалось, вдруг «Ж» вспыхнула неоновым светом – это, оказывается и есть световой короб, – залила все вокруг волшебным сиянием. Кеша встал, потрясенный, не в силах отвести глаз. Только спросил:
– Мужики! А где тут у вас «М»?
В конторе их встретил дизайнер Иван Никитич, подслеповатый человек в джинсовой куртке, стал равнодушно заполнять бланк заказа.
– Показывайте, – сказал Кеша, – какие имеются шрифты?
– У нас только «Гельветика» или «Таймс», – ответил Иван Никитич
