Никакой «русской» специфики по сравнению с европейскими странами в этих отношениях и нравах не прослеживается.
Предпочтения и склонности
Для взрослых «противоестественная склонность» была серьезной моральной и психологической проблемой, которую старались подавить или скрыть. Светское общество чаще всего реагировало на такого рода вещи презрительно-иронически. В дворянской и чиновничьей среде скандалы возникали, только если гомосексуальные связи имели открытый, вызывающий характер или были связаны с непотизмом и коррупцией, когда могущественные люди расплачивались со своими протеже высокими назначениями, не соответствовавшими их способностям. Например, при Александре I гомосексуальными наклонностями (позже их стали называть просто «склонностью») славились министр просвещения и духовных дел князь А. Н. Голицын и министр иностранных дел, а затем канцлер Н. П. Румянцев. В обществе к «пороку» и его носителям относились избирательно. Гомосексуальность врага использовали для его компрометации, а в других случаях закрывали глаза или сплетничали.
Не в силах опровергнуть язвительную книгу маркиза Астольфа де Кюстина о николаевской России, царская охранка сознательно распространяла по миру информацию о порочности писателя (Мильчина, Осповат, 1995). Между тем инициатор этого, как теперь сказали бы, пиара, министр просвещения граф С. С. Уваров (1786—1856), автор печально знаменитой «уваровской троицы» – Православие, Самодержавие и Народность, сам славился такими же наклонностями. Когда он устроил своему любимцу князю Михаилу Дондукову-Корсакову почетное назначение вице-президентом Императорской Академии наук и ректором Санкт-Петербургского университета, это породило несколько ехидных эпиграмм, на разные лады обыгрывавших мотив «жопы». В том числе пушкинскую:
В академии наук
Заседает князь Дундук.
Говорят, не подобает
Дундуку такая честь;
Почему ж он заседает?
Потому что /– – —/ есть.
(Пушкин, 1959. Т. 2. С. 451)
Когда же речь шла о его друзьях, Пушкин относился к этой склонности весело-иронически, не видя в ней ничего предосудительного, о чем свидетельствует его письмо и стихотворное послание Филиппу Вигелю, слабость которого к юношам была общеизвестна. Выражая сочувствие кишиневской скуке Вигеля, поэт рекомендует ему «милых трех красавцев», из которых, «думаю, годен на употребление в пользу собственно самый меньшой: NB он спит в одной комнате с братом Михаилом и трясутся немилосердно – из этого можете вывести важные заключения, представляю их вашей опытности и благоразумию...»
Кончается стихотворение словами:
Тебе служить я буду рад —
Стихами, прозой, всей душою,
Но, Вигель – пощади мой зад!
(Там же. Т. 9. С. 75—77)
Многие лицейские да и более поздние друзья и приятели поэта имели в этом плане вполне определенную репутацию. Гомоэротические мотивы, стилизованные под античные или арабские, присутствуют и в некоторых стихотворениях самого Пушкина, например в отрывке «Подражание арабскому» («Отрок милый, отрок нежный….»).
Литературоведы и биографы обнаружили наличие гомоэротических чувств и переживаний у многих выдающихся деятелей русской культуры. Эти чувства были такими же разными, как и переживавшие их люди.
Гомоэротические мотивы явно присутствуют у Льва Толстого. Первым такое подозрение, основываясь главным образом на идеях «Крейцеровой сонаты», высказал Розанов (Розанов, 1990. Т. 2. С. 105). Публикация дневников Толстого (в 1937 г.) это предположение подтвердила. Несмотря на то что в юности писатель вел чрезвычайно интенсивную гетеросексуальную жизнь, а в «Анне Карениной» и «Воскресении» гомосексуальные отношения упоминаются с отвращением и брезгливостью, в дневнике двадцатитрехлетнего писателя (запись от 29 ноября 1851 г.) имеется прямое свидетельство сильных и абсолютно неприемлемых для него гомоэротических переживаний:
«Я никогда не был влюблен в женщин. Одно сильное чувство, похожее на любовь, я испытал только, когда мне было 13 или 14 лет; но мне [не] хочется верить, чтобы это была любовь; потому что предмет была толстая горничная (правда, очень хорошенькое личико), притом же от 13 до 15 лет – время самое безалаберное для мальчика (отрочество): не знаешь, на что кинуться, и сладострастие в эту пору действует с необыкновенною силою. В мужчин я очень часто влюблялся... Для меня главный признак любви есть страх оскорбить или просто не понравиться любимому предмету, просто страх. Я влюблялся в м[ужчин], прежде чем имел понятие о возможности пед растии /sic/; но и узнавши, никогда мысль о возможности соития не входила мне в голову».
Перечисляя свои детские и юношеские влюбленности в мужчин, Толстой упоминает, в частности, «необъяснимую симпатию» к Готье.
«Меня кидало в жар, когда он входил в комнату... Лю бовь моя к И[славину] испортила для меня целые 8 м[еся цев] жизни в Петерб[урге]. – Хотя и бессознательно, я ни о чем др[угом] не заботился, как о том, чтобы понравиться ему...
Часто, не находя тех моральных условий, которых рассудок требовал в любимом предмете, или после какой-нибудь с ним неприятности, я чувствовал к ним неприязнь; но неприязнь эта была основана на любви. К братьям я никогда не чувствовал такого рода любви. Я ревновал очень часто к женщинам».
«Красота всегда имела много влияния в выборе; впрочем пример Д[ьякова]; но я никогда не забуду ночи, когда мы с ним ехали из П[ирогова?] и мне хотелось, увернувшись под полостью, его целовать и плакать. Было в этом чувстве и сладостр[астие], но зачем оно сюда попало, решить невозможно; потому что, как я говорил, никогда воображение не рисовало мне любрические картины, напротив, я имею к ним страстное отвращение» (Толстой, 1992. Т. 46. С. 237—238).
Во второй редакции «Детства» Толстой рассказывает о своей влюбленности в Ивиных (братья Мусины-Пушкины) – он часто мечтал о них, каждом в отдельности, и плакал. Писатель подчеркивает, что это была не дружба, а именно любовь, о которой он никому не рассказывал. Очень похожи на любовные и те чувства, которые Николенька Иртеньев питает к «чудесному Мите», Дмитрию Неклюдову. С возрастом такие влюбленности стали возникать реже, но чувствительность к мужской красоте сохранилась и в старости. Толстой категорически не желал признать сексуальную подоплеку своих чувств. Когда 3 августа 1910 г., желая скомпрометировать ненавистную ей привязанность мужа к Черткову, Софья Андреевна напомнила ему старую дневниковую запись. [Толстой] «весь побледнел и пришел в такую ярость, каким я его давно не видала. Уходи, убирайся! кричал он. Я говорил, что уеду от тебя, и уеду…» (Толстая, 1978. С. 167). Возможно, что этот эпизод ускорил уход Толстого из семьи (Клейн, 2002. С. 258). Гомосексуальность Петра Ильича Чайковского, которую разделял его младший брат Модест, была «семейной», пребывание в Училище правоведения лишь усугубило ее и вывело наружу. Близкий друг Чайковского поэт А. Н. Апухтин даже бравировал этой склонностью. В 1862 г. они вместе с Чайковским оказались замешаны в скандал в ресторане «Шотан» и были, по выражению Модеста Чайковского, «обесславлены на весь город под названием бугров» (Познанский, 2009. С. 158—159). Желая подавить свою «несчастную склонность» и связанные с нею слухи, в 1877 г. композитор женился, но, как и предвидели его друзья, брак закончился катастрофой, после чего он уже не пытался иметь физическую близость с женщиной.
«Я знаю теперь по опыту, что значит мне переламывать себя и идти против своей натуры, какая бы она ни была» (письмо Н. Г. Рубинштейну от 23 декабря 1877 /4 января 1878 г.). «Только теперь, особенно после истории с женитьбой, я наконец начинаю понимать, что ничего нет бесплоднее, как хотеть быть не тем, чем я есть по своей природе» (Письмо А. И. Чайковскому от 13 (25) февраля 1878 г. Цит. по: Познанский, 2009. Т. 1. С. 540).
Драма Чайковского усугублялась тем, что его привлекали не взрослые мужчины, а мальчики-подростки. Их было много, они были разными, и отношения с ними складывались по-разному. Дневники и переписка композитора полны откровенными рассказами об этих увлечениях, самым сильным из которых был его племянник, «несравненный, идеальный, очаровательный» Боб (Владимир) Давыдов.
Хотя необходимость скрывать и отчасти подавлять свои чувства, несомненно, отравляла Чайковскому жизнь, в целом он принимал себя таким, каким он был. Романтический миф о самоубийстве композитора по приговору суда чести его бывших соучеников за то, что он якобы соблазнил какого-то очень знатного мальчика, чуть ли не члена императорской семьи, дядя которого пожаловался царю, несостоятельна во всех своих элементах. Во-первых, исследователи не нашли подходящего мальчика. Во-вторых, если бы даже такой скандал возник, его бы непременно замяли, Чайковский был слишком знаменит и любим при дворе. В-третьих, кто-кто, а уж бывшие правоведы никак не могли быть судьями в подобном вопросе. В-четвертых, против этой версии восстают детально известные обстоятельства последних дней жизни Чайковского. В-пятых, сама версия возникла сравнительно поздно и не в среде близких композитору людей. Как ни соблазнительно считать его жертвой самодержавия и «мнений света», Чайковский все-таки умер от холеры (Познанский, 2009; Соколов, 1993).
