Привстав, парень вздохнул и толкнул внутреннюю дверь.
Старшему инспектору на вид было лет тридцать пять. Белобрысый, с невзрачным лицом и узкими плечами, он сидел за широченным конторским столом — совершенно пустым. Вертел в пальцах куцый карандаш. Поднял на Корнелия белесые ресницы.
— Это ты, значит, «миллионер»? Давай документ, бедолага… Да не стой, вон скамейка.
С ощущением, что все это жутковатый сон, Корнелий сел у белой стены. К страху он притерпелся настолько, что теперь испытывал даже что–то вроде болезненного интереса: а что дальше?.. Или это правда сон? Какая–то чужая комната с пустыми стенами, бесшумно качаются листья за решетками открытых окон… Какой–то бесцветный тип за облезлым столом читает бумагу. Про него, про Корнелия. Карандашом что–то нацарапал на столе (кажется, его, Корнелия, индекс). Прочитал, бросил бумагу в ящик. Сказал с искренней досадой:
— А какого черта они присылают в субботу? Что я с тобой буду делать? Исполнитель–то бывает по понедельникам.
В глубине души Корнелий поразился обыденности разговора. И огрызнулся так же буднично:
— А я при чем? Я сюда не просился.
Старший инспектор на это не рассердился. Покивал:
— Понимаю, тебе тоже кисло… Ах ты дьявольщина! Что же делать? Теперь будет волокита… Ладно, обожди… — Развернувшись, он взял с подоконника желтый аппарат с клавиатурой междугородной связи. Вскинул трубку, защелкал кнопками. — Алло! Узел?.. По шифру «Лист», восьмая строка. Благодарю… Сектор наблюдения? Добрый день, на связи муниципальная тюрьма номер четыре, старший инспектор Альбин Мук… Виноват, не понял… Да, Альбин Мук из Летова… Кто–о? Ваккер?! Ста–ри–ик! Откуда ты всплыл?.. Значит, ты сейчас шеф сектора? Помощник? Ну, все равно растешь! Я стою навытяжку… Слушаюсь стоять вольно, ха–ха… Да помаленьку, какие тут у нас перспективы! И мороки полно. Конечно, не ваши столичные масштабы, но все равно… Ага, по делу, разумеется. Снять с учета индекс… Нет, по административному. Вляпался тут один по миллионному шансу… Да, я и то говорю: не повезло мужику. За переход на красный свет, кажется. Вот–вот. Живешь, не тужишь, и вдруг — трах! Одно слово — Машина. Все под ей, под родимой, ходим… Ага, даю: У, Эм, Эф… Тире, Икс… сто одиннадцать, триста сорок четыре… Что? Да нет еще, послезавтра, наверно… Боже мой, ну какая разница? Куда он денется? В понедельник могу не успеть, исполнитель иногда под вечер является, во вторник у нас аппаратный день, потом я закручусь, не дозвонюсь — и будет на мне висеть… Вак, по старой дружбе, а? Вот спасибо… А эт® еще зачем? Ох и бюрократы вы, господа наблюдатели! Шучу, шучу… — Он отодвинул трубку и глянул на Корнелия. — Слушай, тебя как звали? Индекса им, крохоборам, недостаточно…
От этого мимолетного и добродушного «звали» Корнелия опять ударило упругой подушкой ужаса.
— К… кха… Кор… нелий…
— Полностью, полностью.
— Корнелий Глас… Из Руты…
— Ишь ты! У меня теща из Руты…
И старший инспектор снова заговорил в трубку, а Корнелий, утопая в серой полуобморочной мути, исходил теперь мысленным беспомощным криком: «Почему «звали»? Я не хочу! Я вот он, я есть! Меня зовут Корнелий Глас из Руты, я хочу жить! Не надо меня…»
Потом его опять отпустило, и он как сквозь вату услышал голос инспектора Альбина:
— Ладушки, Вак… Оч–хорошо. Спасибо. Занесет в наши края — заходи, раздавим жбанчик по–старому, вспомним уланскую молодость. Естес–но. Супруге привет… Да? Ну, извини, не знал. Ясно. Как поется: «Неизвестно, кому повезло…» О чем разговор! Обижаете, начальник… Ха–ха… Ладно, будь…
Альбин опустил трубку. Перевел взгляд на Корнелия. Улыбка сходила с лица старшего инспектора, будто стираемая медленной ладоныо. Глаза поскучнели. Старший инспектор Мук от воспоминаний, вызванных беседою со старым приятелем, возвращался к будням тюремной службы. Но надо отдать справедливость: даже и сейчас в его глазах Корнелий не заметил раздражения. Скорее, опять намек па сочувствие. И даже капельку виноватости.
— Вот же ж кретины, присылают в субботу… Дак что мне с тобой делать–то?
Корнелий пожал плечами. На него в эту минуту накатило ленивое безразличие. Снова ощутимо подташнивало. Инспектор побарабанил пальцами, повернулся к окну и неожиданно сильным тенором крикнул сквозь решетку:
— Гаргуш! А ну, зайди ко мне!
Через полминуты возник в дверях нескладный, длинный парень с унылым носом и печальными коричневыми глазами. Расстегнутая уланская форма висела на нем, как на палке. Парень медленно начал:
— Я вас слушаю, господин ста…
— Слушай, слушай. И делай… Прислали вот человека, надо ему перекантоваться до понедельника, ты устрой…
Гаргуш неожиданно осклабился — зубы желтые, большущие.
— Ну а чего… Номера–то все свободные, как на Побережье в пустой сезон…
— Понятно, что свободные. Ты устрой как надо: постель там и все прочее. Чтобы по–людски. Человек–то не виноват, не уголовник ведь, просто залетел по миллионному делу…
«Миллионное дело» — звучит–то как!» — отрешенно подумал Корнелий. Гаргуш глянул на него — в печальном взоре что–то вроде доброжелательного любопытства.
— Дак пойдемте, что ли…
Корнелий встал.
— Как–нибудь перекрутишься пару суток, — вздохнул инспектор. — Не курорт, но что поделаешь…
— Господин инспектор, а кормить–то чем? — вдруг обеспокоился Гаргуш. — Это что, значит, из–за одного человека мне кухонную линию доставки налаживать? Она ведь, сами знаете…
— Не надо. Возьмешь еду за стеной, у ребятишек. У них, конечно, не ресторан, да что поделаешь. Не отощает гость до понедельника…
Корнелий на вялых ногах шагнул к порогу. И там замер, настигнутый новым приступом страха. Не сдержался, слабо хмыкнул, спросил:
— Ну а в понедельник–то что? Как оно тут вообще у вас… делается?
Он сознавал, какая ненатуральная, жалкая его развязность, и знал, что инспектор видит его насквозь. Но тот отозвался без насмешки, с бодрым пониманием:
— А, ты про это! Да брось, не думай. Чепуха, шприц–пистолетик, безболезненный. Ляжешь на диванчик и не заметишь, как бай–бай… Все там будем — не завтра, так послезавтра…
Этой нехитрой мыслью — «не завтра, так послезавтра» — Корнелий и успокаивал себя, двигаясь за надзирателем Гаргушем. Пришли в одноэтажный белый дом. В коридоре — с десяток дверей, на каждой зарешеченное окошко и засов. Все как полагается.
Камера оказалась просторная. Белая. Окно большое, решетка с завитками, как в старинном замке. Гаргуш вышел, скоро вернулся, начал расстилать на узком матрасе простыни и одеяло.
— А вон там, на полке, значит, электробритва. Только втыкать надо в коридоре, тут дырок нету… И гальюн тоже в коридоре, в конце…
— Запирать–то, выходит, не будешь?
— А на кой? — удивился Гаргуш. — Гуляйте хоть по всей территории, радуйтесь белому свету. Только за проходную не суйтесь, а то там на контроле Кизя Лук сидит, крик подымет…
Наконец он ушел, и Корнелий обессиленно свалился на жесткую койку. Лицом в подушку. Обдало запахом стерильного казенного полотна — как в казарме на сборах. Это был запах тоски и безнадежности. Но подняться не хватило сил.
Вот она какая — камера смертников. Чистая, просторная, незапертая. Солнышко сквозь окно печет затылок.
Тюремные чиновники добродушны и снисходительны… Лучше бы уж кандалы, сырой подвал, пытки… А эта пытка — лежать, утыкаясь в казенную подушку, и ждать двое бесконечных суток… Или, наоборот, очень коротких? Несчастье или благо эта отсрочка? А если бы это прямо сейчас — лучше было бы или хуже?
Сегодня, завтра или послезавтра — какая разница?
Зачем ему эти два дня и две ночи? Может, чтобы подвести итоги, подумать о смысле прожитой жизни?
А в чем он, смысл–то?
Много лет учили Корнелия Гласа, как и других школяров, что главный смысл — внести свой посильный вклад в упрочение цивилизации. В укрепление стабильности общества. Какой вклад он внес? Самая главная работа — это, пожалуй, рекламное оформление Готического квартала. Да, ничего получилось, все оценили. И была премия, и было повышение, и даже в ехидстве Рибалтера звучала еле прикрытая зависть… Но ведь Эдик Ружский сделал бы эту работу не хуже. Даже лучше сделал бы, если говорить честно (а когда говорить с самим собой честно, если не сейчас?). Корнелий тогда выхватил заявку на проект у Эдика из–под носа, и все говорили, что сделано было чисто. Но при чем здесь польза для цивилизации? И вообще, нужно ли цивилизации рекламное дело?
Реклама служит радостям. Может, смысл бытия в радостях? Что ж, их, радостей, кажется, хватало. Но… если опять же честно разбираться, разве были они полными, без оглядки? За каждой прятался страх. Страх, что эта радость может оказаться непрочной, что завтра станет хуже, чем сегодня, что шеф верцет его эскизы и предпочтет эскизы Рибалтера или Ружского; что не хватит гонорара для очередного взноса за дом; что опять вызовут в уланские казармы; что на обязательном медосмотре обнаружат что–нибудь такое (после веселого отпуска на Островах, вдали от Клавдии); что вот уже и за сорок, и время летит все быстрее, и почему–то стало невпопад, незнакомо перестукивать порой сердце…
