«Дурень думкой богатеет». Посреди этого увлекательного занятия — размышления о способах обдуривания светлого, в будущем — Великого и посмертно — святого русского князя, поблизости внезапно появилось группа пыхтящих и пованивающих луком и алкоголем хомнутых сапиенсов. Которые начали мешать мне думать и «богатеть». Которые меня куда-то потащили, уронили, пнули, поставили на колени и сдёрнули мешок.
Я зажмурился. После пары часов темноты три свечи перед Богородицей, отражающиеся в почти сплошь закрывающем икону дорогом окладе, дрожащих, дробящихся, мелькающих и мерцающих в бесчисленном множестве граней драгоценных камней, чеканных и литых золотых узоров… просто слепили.
Не сразу увидел в стороне своего… судью.
Рок-производитель. В смысле: «рок судьбы», производит судебные решения.
Андрей сидел на деревянном кресле, похожем на трон, с подлокотниками. Одетый в шубу и шапку тёмного сукна, обшитые по краям тёмным дорогим мехом, он казался куском тьмы. Только белело пятно лица, поблескивали дорогие перстни на пальцах, да искрилось, как шар с осколками зеркал под потолком танцзала, изображающий цветомузыку на дешёвой дискотеке, навершие его княжеского посоха.
Похож. Иван Грозный — эз из. Прямо по Эйзенштейну. В варианте Николая Черкасова. Только морда лица — сильно по-площе. И бешеной дури со злобной хитростью — во взгляде нету.
— Ты убил князя русского. За что надлежит тебе быть казнимому. Нынче придёт к тебе священник. Исповедуешься. Поутру тебе отрубят голову. Перед войском. Хочешь ли сказать чего напоследок?
Во-от! Из всего сказанного — значение имеет только последняя фраза.
Какая прелесть! Никакой тягомотины будущих судебных заседаний! Никаких экспертиз, приобщений к делу, прений сторон, вызовов свидетелей, отводов судьям, очных ставок и перекрёстных допросов, апелляций и пересмотров… Одно «последнее слово» и сразу — бздынь.
Какое дешевой правосудие! В смысле расходов на судейских. Пара фраз одного не очень здорового человека, и я, из трепещущего в предожидании вердикта своей судьбы, нервно взвешивающего и тревожно перебирающего аргументы «за и против», подсудимого, превращаюсь в осужденного. Тоже трепыхающегося, но уже с куда более ясными и близкими перспективами. Топорно-отрубательного толка.
В средневековье людей убивают легко. А вот «правильной» казни обязательно предшествуют два действия: последняя исповедь и последнее слово.
И это важно: в русской истории есть персонажи, которые ухитрялись крикнуть знаменитую формулу — «Слов и Дело» — в своём последнем слове. Даже после предварительного вырывания у них языка.
— Дозволь спросить, княже. Кого ты казнить собрался?
Маразм. Да за такое меня в первой жизни…! Поправляли. Судье не задают вопросов! Это только он может спрашивать! Но, знаете ли, тёмное средневековье вокруг… Процедура не проработана, нормативы не прописаны… Да и вообще: князь-то он князь, но как судья…
Андрей… В обычных условиях он был очень сдержанным человеком. «Государь должен держать лицо» — это было ему свойственно изначально и позднее воспитано десятилетиями достаточно нервной дворцовой жизни. «Белый индеец». Желтоватого оттенка.
Но сам по себе он был человек весьма эмоциональный, очень живой и страстный. «Бешеный».
Иногда он позволял своим эмоциям прорваться сквозь скорлупу внешней сдержанности. Лицо, мышцы которого от неимения постоянной мимической практики, внезапно, и довольно страшненько, перекашивалось, дёргалось. Тело, в зависимости от текущего состояния больных позвонков, наклонялось или поворачивалось, весьма непривычным для стороннего наблюдателя образом.
Видеть, как сквозь величественный, строгий облик светлого князя, благочестивого государя, вдруг прорывается нечто… кикимора болотная? Неестественность его моторики и мимики в минуты ярости — внушали страх. А уж в сочетании с его бешеным норовом…
Вздёрнув выше лицо своё, так что я увидел даже внутренние части его ноздрей, Андрей презрительно прищурил глаза, осмотрел мою коленопреклонённую фигуру, хмыкнул, переглянувшись с державшимся за моей спиной Манохой, и, чуть искривив свои тонкие губы, выплюнул:
— Тебя.
Х-ха. Ответ верен, но не засчитан.
— Ага. А я — кто? Государь.
Весёлое презрение к попавшемуся преступнику, удовольствие от прихлопывания зловредной мошки в моём лице, сменилось некоторым недоумением. Быстро и привычно переходящем в нарастающее раздражение: «Опять?! Не того?! Бестолочи!».
Над головой раздался голос несколько взволновавшегося Манохи:
— Э-э… Тот самый, господине. Ванька-лысый. Боярич ублюдский. Э-э… смоленский. Который нынче Володшу… Ну…
— Посвети.
Маноха, не сразу сообразив, крутанулся на месте, подскочил к стоявшей справа от князя на подставке знаменитой и чудотворной иконе, вытащил одну из свечек перед ней и поводил вокруг моего лица.
— Вот же. Тот самый.
А я что, спорю? Опознали? — Мо-ло-дцы. А теперь — пудрим. Густо, многослойно и изначально:
— Тот-тот, Маноха. Да не тот. Ибо сказано в писании: видят, но не разумеют. Слышат, но не внемлят. Мда… Ты, княже, дал мне право на последнее слово — изволь его услышать. Но отпусти стражу — мои слова не предназначены для их ушей. Найдёшь ли ты пользу в услышанном, сочтёшь ли надобным пересказать слугам своим — решать тебе. Но — после, не нынче. Нынче же вели развязать меня, ибо члены мои затекли и тело страдает. И вели подать кубок вина, ибо горло моё пересохло. Сообщить же мне надо тебе важное.
Глупость и наглость? В рамках судопроизводства 21 века — абсолютный маразм. Но здесь нет разделения властей: князь есть не только исполнительная, но, в немалой степени, законодательная, и, безусловно — судебная власть. «Един аки господь на небеси».
Для судьи моего времени схема секретной базы подводных лодок вероятного противника, например — не интересна. Он её просто не поймёт. А вот государь-полководец-судья остаётся един во всех своих ипостасях. С полным спектром интересов из всех областей своей деятельности. При этом — он ещё и человек. Со свойственным этому виду обезьян любопытством, с тягой к секретам.
Судья моего времени не останется один на один с подсудимым. На то есть несколько причин: от нарушения регламента судопроизводства до опасения за свою жизнь и здоровье. Но здешний регламент таких запретов не имеет, а бояться моих взбрыков… Кому?! Андрею Боголюбскому?! Да он таких пачками рубил и в штабеля складывал! Да ещё оружных, бронных, доброконных и многолюдных.
Андрей кивнул Манохе и, отложив в сторону посох, вытянул сбоку от сидения, себе на колени, простой меч. Хмыкнул, любовно улыбаясь оружию:
— Узнаешь? Святого Бориса…
Он нежно погладил клинок, отложив в сторону снятые ножны, дождался, пока Маноха снимет с моих рук путы и поставит на ковёр рядом небольшой оловянный кубок с вином, кивком отпустил его, почти ласково спросил:
— И что ж у тебя за тайны такие? Что моему палачу и слышать нельзя. А?
— Кгхм… кгхм… И вправду горло пересохло. А тайны простые. Да ты и сам их знаешь. Не можешь ты отправить на плаху своего брата. Да и вообще: Рюриковичи — Рюриковичам головы топорами не рубят. А уж Юрьевичи — Юрьевичей…
— Эгх…
Его правая лежит на рукояти святыни. Чуть сжимаются пальцы, чуть отпускают. Ласкают меч. Хорошо и давно знакомый. Родной. Пальцы левой чуть касаются стали клинка.
Железка. Обычный каролинговский меч. В мире — тысячи таких. Есть и много лучше, много богаче. Но вот в этом — слава, в нём — святость. В нём привязанности, восхищение, почитание нескольких поколений Рюриковичей, любовь многих лет жизни этого человека. Металл одушевлённый. Одушевляемый. Фантазиями и мифами его владельца.
Талисман. Оберег. Святыня. Костыль для психики.
— Хороший у тебя меч, княже. Помнишь, как ты им передо мной в Рябиновке хвастался? А подержать — так и не дал. Обещал — в другой раз. А ведь он и мне принадлежит.
— Ась?! Ёгкх…
А что? Меч святого Бориса есть, без всякого сомнения, святыня куда более высокая, чем Газпром. А от-то — «достояние нации». Я — нация? — Значит, и меч тоже мой. Опять же — семейное имущество дома Рюрика. Я — Рюрикович? — Нет. Но сейчас убедим его в обратном. Не так! Позволим ему убедиться. Сам, пусть всё — сам. Как Володша.
— Вспомни, брат мой Андрейша, основание Москвы. Э… пиры в Кучково со Свояком. Семнадцать лет назад. Ты ж там был? Как папашка, князь Юрий Владимирович про прозванию Долгорукий, там с девками веселился — помнишь? А ведь от такого веселья — детишки рождаются. По батюшке — Юрьевичи. Тебе, стало быть, братья сводные. С одних яиц — отвар, на одной крови — настой.
— Что?! Так ты… ты ж смоленского боярина ублюдок!
— А что делать-то, Андрейша? Деваться-то куда? Аким Яныч меня принял. Место в доме своём дал. Накормил, обогрел. Он-то — не ты, он-то человек добрый. Приветил, сыном назвал. Честью своей супружеской даже… Вот, выучил-выкормил. В люди вывел. А ты-то где был? А? «Большой брат»…? С весёлыми бабёнками ласкался-миловался? Честь-доблесть свою воинскую тешил-радовал? А? Сам-то ел сладко да спал мягко, а про родную кровинушку, сироту бездольную, неприкаянную и не вспоминал. Ну, конечно — у нас же заботы-дела государственные! Мы ж-то, князья достославные — должны обо всём вообще… радеть. В целом, в загали, овхо и… и инклюзивно! Где уж конкретным ребёнком-дитёнком озаботится! Экая мелочь мелкая! Хоть бы и родная кровь — а и тьфу на неё. А ведь именно тебе-то и головой подумать, сердцем почуять. Ведь семя отца твоего — не в холопку-подстилку безродную-безвестную пролилося. Ведь твоей жены сестру замуж за тридевять земель за старого мужа выдали. Ведь ушла невестушка не праздная, двенадцати годков, а уж с дитём под сердцем. А вы все… Все! И Юрьевичи и Кучковичи! — Ребёнка с души выкинули! Наплевать да растереть! Будто и не было. Ну, ладно батюшка твой. Он-то пить да гулять известный любитель был. Но ты-то, Андрейша! Как ты мог?! Про родную кровь позабыть, не озаботится…
