Они подошли к скособоченной, под трухлявой крышей хатенке, Корнила потрогал закрытую изнутри калитку. Тут жил Богатька Борис, многодетный бедняк, который едва ли не последним на собрании записался в колхоз и сразу исчез из деревни. Говорили, куда-то съехал. Калитка никак не открывалась, тогда Корнила так тряхнул ее, что та едва не рухнула вместе со столбиками и раскрылась. Они оба вошли в замусоренный, порыжевший от помоев двор, в холодных сенях нашли дверь в хату.
– День добрый. Есть кто здесь? – подал голос Корнила.
Не сразу из-за печи показалась Лизавета, жена Бориса, с поспешно прикрытым какой-то дерюжкой ребеночком на руках, который испачканной мордашкой прижимался к тощей Лизаветиной груди. Покрасневшими, верно, от плача глазами Лизавета уставилась на вошедших.
– Лизаветка, мы описать, что в колхозе обобществлению подлежит, – стараясь как можно ласковее, сказала Степанида. Лизаветино лицо при этих словах вспыхнуло внезапным гневом.
– Описывать? Описывайте! Вот их описывайте! Маня, Тэкля, Гануля, сюда! Вот их берите, описывайте, кормите в своей коммуне...
Из-за печи к матери бросились две босоногие малышки в заношенных кафтанчиках, испуганно ухватились за грязную юбку. Стесняясь, вышла старшая Гануля и также, поглядывая исподлобья, стала за матерью. Под печью, слышно было, испуганно кудахтали куры, чем-то воняло, и было очень неуютно в этой запущенной хате.
– Ладно, – сказал Корнила. – Ты нам спектакль тут не строй. Где Борис?
– А я знаю, где тот Борис? Мне не сказал. Если в колхоз записался, так его и описывайте. А я не пойду и корову не дам! Корова моя, в приданое батька выделил. Не имеете права отбирать.
– Да стихни ты, Лизавета! – разозлилась и Степанида. – Корову мы писать и не будем. Запишем только коня. Ну и упряжь. Семена тоже.
– А нету семян. И коня тоже нету.
– Как это нету? – насторожился Корнила. – Был же конь вороной.
– Был, да нету. Сплыл. Вот как!
– Сплавили? Продали?
– Хотя бы и продали, – вытерла слезы Лизавета. – А что ж, за так в коммуну отдавать? Или нам его кто даром дал? Деньги платили.
– Дурная ты, как рваный сапог! – сказал Корнила. – Вот и построй с такими колхоз! Сначала тебе бы ума набраться! Культуре какой научиться. Вот в хате не прибрано, дети мурзатые. Лентяйка ты, а молодая еще! Только малых рожать, больше ни на черта ты не годишься.
– Какая уж есть!
– Иди показывай, что где. Чтоб мы не тыкались, как злодеи.
– А я не буду ничего показывать. Сами смотрите.
Она начала кутать в дерюжку малого, и Корнила, не выдержав, плюнул под ноги.
– Ну, смотри, опишем. Потом не ропщи!
Вдвоем со Степанидой они снова вышли на загаженный вконец двор. Корнила осмотрелся.
– Где тут у них что? Там варовня, кажется?
Но не успели они повернуть к старому, с прогнившими углами строению, как с улицы послышался запыхавшийся детский голос:
– Дядька Корнила, папка сказал, чтоб вы в сельсовет шли.
Обвязанная под мышки платком, по ту сторону калитки стояла меньшая Левонова дочка Олечка. Взглянув на ее раскрасневшееся от бега лицо, Степанида поняла, что-то случилось.
– Чего ему так приспело? – насторожился Корнила.
– Ай, там приехал... Ну, из местечка дядька такой с черным воротником.
– Космачен?
– Ну. И еще другой с ним. Так папка сказал...
Корнила помрачнел с лица, о чем-то напряженно подумал и в сердцах грубо выругался:
– Едрит твою мать! Так я и знал!..
Больше он не сказал ничего, вразвалку припустил по обледенелой улице, и Степанида едва поспевала за ним. Поодаль бежала запыхавшаяся Олечка.
Возле сельсовета как будто все было по-прежнему, лошадей не было видно, может, стояли где во дворе? Напустив в хату стужи, они вошли вместе. Степанида не очень сноровисто закрыла за собой тяжелую дверь и посмотрела в угол. Там уже сидели двое: Космачев у окна и за столом под портретом Маркса незнакомый мужчина с твердым бритым лицом, в блестящей кожанке, наискосок от плеча перетянутой ремнем, – от нагана, что ли? Мужчина смотрел перед собой на сплетенные на столе руки, большими пальцами которых он как-то забавно вертел одним возле другого. Космачев в поддевке с черным воротником озабоченно поглядывал на порог; в простенке на скамье, наклонив голову и опершись локтями о колени, нервно дымил самосадом Левон. Рядом с ним сидел Вася Гончарик. Все угнетенно молчали, видно, переживая что-то, и эта их угнетенность сразу передалась вошедшим, которые, тихо поздоровавшись, сели на скамейку у порога.
– Собрание или что будет? – спросил погодя Корнила больше для того, чтобы нарушить неловкую тишину в хате.
– Раскулачивание! – буркнул Левон.
– Как? Уже раскулачили!
– Раскулачили, да не всех! – сорвавшимся на крик голосом выпалил Левон и отвернулся к окну. – Говорил же, одним не обойдется.
Космачев в конце стола повернулся боком, потом снова оперся локтем о стол, видно было, он также с трудом сдерживал волнение, хотя внешне старался выглядеть спокойным и, как всегда, рассудительным. Это ему удавалось плохо. Вдруг Левон безо всякой причины зло и скверно выругался, швырнул окурок на пол. Незнакомый мужчина, не поднимая головы от стола, исподлобья уставился на него тяжелым пристальным взглядом, потом перевел взгляд на Космачева. В ответ тот повернулся к Левону и сказал с укором:
– В классовой борьбе надо уметь подняться над личным.
Снова наступила гнетущая тишина, казалось, никто в хате даже не дышит. Степанида заскорузлыми пальцами нервно теребила шов на поле кожушка и думала, что это какое-то недоразумение, что вот-вот все выяснится, беда пройдет стороной.
– Так кого же раскулачивать? – внутренне напрягшись, спросил в этой тишине Корнила. Левон с прытью отскочил от окна.
– А тех, кто наемным трудом пользовался! Что в газете протянуты! Усек? – крикнул он, и было непонятно, отчего он срывался – от злости на раскулачиваемых или от сочувствия к ним.
Корнила сжал широкие челюсти, медленно опустил голову. Посидев немного, встал и медленно, молча побрел к двери. Когда дверь за ним закрылась, Степаниду пронзило болью от мысли: что же это делается?
– Что, и его? – спросила она, обращаясь ко всем. Слегка дрогнувший голос ее напрягся от волнения.
– И его. И Ладимира. И Прохориху, – бросил Левон.
– Раскулачить?
– Неужто премировать?!
Лихорадочная дрожь охватила Степаниду, спина ее тотчас вспотела под кожушком, глаза застлало непроглядным туманом, минуту она не знала, что сказать им и что подумать самой. А они все тут – мужчина за столом, Космачев возле него, одноглазый Левон и даже Гончарик – смолкли в каком-то напряженном внимании, будто только и ждали, что скажет она. И она совсем не в лад со своими чувствами засмеялась натужным, неестественным смехом, которого сама испугалась, потому как почувствовала, что смех ее вот-вот нехорошо оборвется.
– Дурье вы! – вдруг перестав смеяться, крикнула она. – Олухи! Кого раскулачиваете? Тогда всех раскулачивайте! Всех до единого! И колхоза не надо будет. И никаких забот. Давайте всех! И меня тоже – батрачку пана Яхимовского. И его вон – безземельного Гончарика! Всех! До последнего!
Ее трясло как в лихорадке, мутным взглядом она обвела присутствующих в хате и думала, что те вот-вот прозреют, поняв бессмысленность своих намерений, столь очевидную их несправедливость. Но все спокойно себе сидели, как пни на делянке.
– Тихо, тетка, – действительно очень спокойно сказал Космачев. – В политике нужна последовательность.
– Какая последовательность? – теряя самообладание, вскочила она со скамейки, больше всего задетая именно этим его спокойствием. – Какая последовательность? А справедливость не нужна? Вы, умные люди, разве не видите, что делается? Или вы сдурели там от науки, ничего не поймете!..
Она кричала сбивчиво и путано, перескакивая с обид на упреки, больше обращаясь, однако, к незнакомому мужчине в черной кожанке. Она хотела, чтобы он, посторонний здесь человек и, наверно, какой-то начальник, понял, что совершается несправедливость, и заступился. Она жаждала справедливости. Но в хате по-прежнему все молчали, молчал и этот мужчина, упрямо пряча глаза и даже не взглянув на нее. Тогда она закричала громче:
– Это же с ума сойти надо! Левон! Надо в Москву ехать, к самому Калинину. Ты же свой, местный, как же так можно! Надо жаловаться. Нельзя же так! Не по-человечески это.
– А ну тихо, тетка! – прикрикнул зло Космачев. – Товарищ Гончарик, чего стоите? Успокойте гражданку!
Вася обернулся от окна, и на его молодом краснощеком лице отразились такая мука и растерянность, что Степанида вдруг осеклась и погодя махнула рукой.
– К черту вас всех! Делайте что хотите! Но без меня!
Она повернулась и бросилась к двери, размашисто хлопнув ею снаружи. Дверь не закрылась, тогда, вздохнув, она вернулась и плотно прикрыла ее.
Степанида бежала утоптанной дорогой в свою Яхимовщину, и слезы лились по ее озябшим обветренным щекам, а внутри у нее все кричало, и она не знала, что делать. Только чувствовала с необычайной отчетливостью, что сейчас же надо что-то сделать, куда-то бежать, обратиться к кому-то. Но куда бежать и к кому обращаться?..
