Не был я знаком и с бароном фон Нейратом, министром иностранных дел. Как-то в 1937 г. Гитлеру пришло в голову, что его вилла недостаточна для исполнения ее владельцем официальных обязанностей министра, и он направил меня к госпоже фон Нейрат с предложением существенно ее перестроить за государственный счет. Она провела меня по вилле и, заканчивая разговор, сказала, что, по ее мнению и по мнению господина министра, дом вполне соответствует своему предназначению и что она благодарит за предложение. Гитлера это огорчило, и он никогда к этому не возвращалс. В этом эпизоде обнаружилась полная достоинства скромность старого дворянства и его отмежевание от нахрапистой тяги к роскоши новых хозяев. Иначе было с Риббентропом. Летом 1936 г. он направил меня в Лондон, потому что ему захотелось расширить и обновить здание германского посольства. Все должно было быть завершено до начала 1937 г., когда должны были состояться коронационные торжества в честь Георга VI. В этой связи предстояло поразить воображение лондонского света роскошью убранства. Надзор за конкретным ходом дел Риббентроп поручил своей жене, которая вместе с архитектором по интерьерам из мюнхенских «Объединенных мастерских» настолько глубоко и воодушевленно погрузилась в архитектурные проблемы, что я мог считать свое присутствие излишним. Ко мне Риббентроп отнесся обходительно, хотя он в то время постоянно был в дурном расположении духа, которое всякий раз обострялось при получении очередной телеграммы от министра иностранных дел, расценивавшейся послом как вмешательство в его дела. Раздраженно и громко он грозил сам согласовать с Гитлером свою политику, ведь именно от него непосредственно он получил установки для своей работы в качестве посла.
Части сотрудников политического аппарата Гитлера, делавшей ставку на хорошие отношения с Великобританией, задача Риббентропа уже в то время казалась более чем сомнительной. Осенью 1937 г. д-р Тодт совершил совместную с лордом Уолтоном поездку по всем стройучасткам автобанов. После этой поездки он неофициально рассказывал о высказанном лордом желании видеть его на месте Риббентропа послом в Лондоне, с нынешним послом-де все равно отношения между странами не улучшатся. Мы постарались, чтобы эти высказывания дошли до ушей Гитлера. Он никак на это не отреагировал.
Вскоре после назначения Риббентропа на пост министра иностранных дел Гитлер предложил ему совсем снести старую министерскую виллу, а ему передать под ведомственное жилище, основательно перестроив, бывший дворец рейхспрезидента. Риббентроп с этим согласился.
Свидетелем другого эпизода, относящегося к тому же году, который очень зримо дал почувствовать нарастающее раскручивание гитлеровской политики, я стал 9 марта 1938 г. в передней берлинской квартиры Гитлера. Адъютант Шауб сидел у радиоприемника и слушал выступление австрийского федерального канцлера д-ра Шушнига в Инсбруке. Гитлер уединился в своем домашнем кабинете в бельэтаже. По-видимому, Шауб поджидал чего-то вполне определенного. Он делал пометки в блокноте. Тем временем Шушниг становился все категоричнее и в конце объявил о проведении в Австрии референдума: австрийский народ сам должен высказаться «за» или «против» своей независимости, а затем Шушниг обратился к землякам с чисто австрийским: «Ребятишки, настало время!»
Настало время и для Шауба — он рванул по лестнице к Гитлеру. Довольно скоро появились Геббельс во фраке и Геринг в парадном мундире: они оба были вызваны с какого-то праздненства в рамках Берлинского бального сезона. Оба исчезли в кабинете Гитлера.
И снова лишь несколькими днями позднее я прочел в газетах, что произошло. 13 марта немецкие войска маршем вступили в Австрию. Примерно неделями тремя позднее я отправился на автомобиле в Вену для того, чтобы оборудовать и украсить ангар Северозападного вокзала для проведения там грандиозного венского митинга. Повсюду, в городах и селах, машины с немецкими номерами радостно приветствовались населением. В Вене, в отеле «Империал» столкнулся я и с самой пошлой стороной ликования по поводу «аншлюсса». Немало господ из «сливок» «старого рейха» уже поспели сюда — как, например, полицай-президент Берлина граф Хельдорф. Очевидно, их притягивало к себе изобилие товаров. «Там еще есть прекрасное белье… А там шерстяные пледы, и сколько угодно… А я набрел на лавочку с заграничными ликерами…» Обрывки разговоров порхали по вестибюлю гостиницы. Мне все это было противно, и я ограничился покупкой только одной элегантной шляпы фирмы «Борзалино». И какое мне было дело до всего этого?
Вскоре после «аншлюсса» Гитлер, когда собрался узкий круг, приказал принести карту центральной Европы, и описал подобострастно внимавшим гостям, в какие тиски попала теперь Чехословакия. В течение ряда лет он часто подчеркивал, с какими подлинно государственной дальновидностью и бескорыстием действовал Муссолини, дав согласие на вступление немецких войск в Австрию: за это он ему навек обязан. Для Италии, разумеется, было бы наилучшим вариантом существование Австрии как нейтрального буферного государства, а теперь немецкие войска стоят на перевале Бреннер и в перспективе для Италии это не может не представлять собой внутриполитической проблемы. Визит Гитлера в Италию в 1938 г. был в известном смысле жестом признательности. Ему доставили радость памятники архитектуры и художественные сокровища Рима и Флоренции. Сопровождавшие его лица были одеты в специально сшитые для этого случая мундиры, ему предварительно продемонстрированные. Гитлер любил пышность. Его собственная, всегда подчеркнуто скромная, одежда была результатом точного учета массовой психологии: «Мое окружение должно быть ослепительно. Тем более ошеломляюще будет впечатление от моей скромности». Годом позднее Гитлер лично дал поручение «имперскому театральному художнику» Бенно фон Аренту, до тех пор занимавшемуся исключительно оформлением опер и оперетт, разработать эскизы новой формы для дипломатического корпуса. Фраки с золотым шитьем получили полное одобрение Гитлера. Остряки не преминули отметить: "Так и сошли из «Летучей мыши». Арент изготовлял для Гитлера и проекты орденов — они также могли бы украсить любую сцену. Я прозвал Арента «жестянщиком Третьего рейха».
По возвращении из Италии Гитлер суммировал свои впечатления следующим образом: «Я рад, что у нас не монархия и что я никогда ни слушал тех, кто хотел повесить на нас монархию. Ох, уж мне придворные льстецы и этикеты! Это надо же додуматься! А дуче — постоянно в тени. И во время обедов, и на трибунах королевская семья всегда занимает лучшие места. И уже только потом, позади всех — дуче, действительно олицетворяющий государство». По протоколу Гитлер как глава государства приравнивался к королю, Муссолини же — лишь главе правительства.
После визита в Италию Гитлер считал своим долгом ответить Муссолини исключительными почестями. Он решил, что Адольф Гитлер-плац после коренной реконструкции в рамках общего генерального плана получит имя Муссолини (8). В архитектурном отношении он находил эту площадь ужасной, изуродованной современными постройками времен республики, но: «Когда мы позднее переименуем площадь Гитлера в площадь Муссолини, то я от нее отделаюсь, а потом это будет выглядеть особенно почетно, что именно свою площадь я уступаю дуче. Я уже сделал для нее набросок памятника Муссолини!» До этого дело не дошло, приказ Гитлера о реконструкции площади так и остался невыполненным.
Исполненный драматизма 1938 г. закончился наконец сближением Гитлера с западными державами по вопросу о Чехословакии, соглашением об отходе к Рейху ее значительных территорий. Несколькими неделями ранее Гитлер в своих речах на съезде партии в Нюрнберге преподносил себя разгневанным фюрером своей нации; подхлестываемый бурными овациями своих приверженцев, он приложил все усилия для того, чтобы убедить заграницу, что он не страшится войны. Оценивая с дистанции сегодняшнего дня, конечно ясно, что это была крупномасштабная акция устрашения; эффективность подобной тактики он уже с успехом в меньшем объеме проверил во время своей беседы с Шушнигом. С другой стороны, он любил застолбить своими публичными заявлениями определенный «рубеж мужества», от которого он без потери лица уже не мог бы отступить.
Он не оставил и тени сомнений в своей решимости начать войну даже у своих ближайших сотрудников, объяснил им всю неразрешимость ситуации и неизбежность применения силы. Это очень не походило на его обычное поведение, практически исключавшее возможность заглянуть вовнутрь. Его решительно-воинственные высказывания ввели в заблуждение даже его шеф-адъютанта Брюкнера, работавшего с ним с очень давних пор. Во время партийного съезда 1938 г. мы группой расположились на одной из стен нюрнбергского замка. Перед нами простирался окутанный легкой дымкой, пронизанный мягким сентябрьским солнечным светом древний город. И тут Брюкнер подавленно произнес: «Кто знает, может, мы видим все это столь мирным в последний раз. Возможно, скоро будет война».
