медицинские перспективы. Вы должны понимать, что, если не делать операцию, нога ваша, конечно, заживет, но, скорее всего, перестанет сгибаться.
Лейтенант глядел на доктора, открыв рот: совсем перестанет? А ходить-то вообще он сможет?
– Ну, стометровку, конечно, вряд ли побежите, но ходить как-нибудь приспособитесь.
Мазур ошеломленно молчал. Оборихин сел рядом, посмотрел на него, утешительно похлопал по плечу. Да, новость печальная. Но есть в ней и кое-что хорошее.
– Что же тут может быть хорошего? – запекшиеся губы лейтенанта еле шевелились.
– Ограниченная трудоспособность, – отвечал Сан Саныч, со значением подняв палец вверх. – Вы в лагере без году неделя и далеко не все тут видели. Однако вам следует отчетливо понимать, куда вы попали. Это золотой прииск. Люди гибнут здесь безостановочно. Нечеловеческие условия труда, невыполнимые нормы, шестнадцатичасовой рабочий день, холод, голод способны уничтожить даже самого молодого и крепкого человека. Зимой на прииске человек превращается в доходягу за 20–30 дней. Вы знаете, что такое доходяга?
Лейтенант, разумеется, знал: за пару месяцев в лагере он этих доходяг навидался достаточно.
– Так вот, выживают здесь только так называемые придурки, то есть люди из обслуги, не связанные с тяжелым физическим трудом. Ну, или их друзья и приятели, которых они подкармливают. Тот, кто живет в лагере на общих основаниях, погибает – чуть раньше или чуть позже. Если нога у вас перестанет сгибаться, вы станете инвалидом. Это не самая тяжелая степень инвалидности, но достаточная, чтобы освободить вас от добычи золота. Вы сможете выполнять только самые простые работы: канцелярскую, например, хлебореза, кашевара – или занимать любую должность, не связанную с тяжелым физическим трудом.
Мазур молчал.
– Я постараюсь вас актировать и отправить на большую землю, – продолжал Оборихин. – Но даже если не выйдет, ничего страшного. Теперь вы не будете кайлом разбивать камни, не будете промывать золотой песок, вы не умрете от холода и дистрофии, как это случилось с тысячами ваших товарищей по несчастью. Вы не окончательный инвалид, но лишь частично нетрудоспособны. В этом и состоят хорошие последствия вашей травмы. Скажу больше, с точки зрения других заключенных, вы немыслимый счастливчик. Вы молодой интеллигентный человек, мне стало вас жалко. Я мог бы надавить на лагерное начальство и организовать вам операцию. Однако я понимал, что если вы выздоровеете полностью, то вскоре почти наверняка погибнете. Вот почему я решил не слишком-то биться за то, чтобы вас отправили на хирургический стол.
Он умолк. Молчал и Мазур. Казалось бы, доктор мог встать и уйти, но он почему-то не уходил. Видимо, чувствовал, какое смятение царит сейчас в душе пациента, какой там кипит вулкан, и не решался просто так оставить его в одиночестве.
– И все же, доктор, я обречен или можно исправить дело, кроме как при помощи операции? – спросил наконец лейтенант, поднимая глаза на доктора.
Несколько секунд доктор смотрел поверх головы пациента прямо на белую стену изолятора.
– Молитесь, – наконец проговорил он невесело.
С этими словами Сан Саныч поднялся и вышел из палаты. А Мазур остался думать о том, что же такое с ним произошло.
В каком-то смысле доктор был прав. В отличие от иван иванычей, которые за всю жизнь ничего страшнее тюремного карцера не видели, он понимал, что Севвостлаг – не санаторий, а добыча золота – не печение пирожков. И все же, все же… После того как Мазур стал разведчиком, он научился ценить свое тело, получать радость от его силы и ловкости. Да, почти каждый день он рисковал жизнью, его даже легко ранили пару раз, но судьбы его и его самоощущения это никак не меняло. А перспектива, которую нарисовал перед ним доктор, смотрелась страшно, почти как бездонная пропасть.
Скрипнула половица – кто-то вошел в изолятор. Наверное, санитар, вяло подумал лейтенант. Болела голова, тупо ныла нога, на душе было муторно, трудно было даже скоситься в сторону. Оказалось, что и не нужно.
Рядом скрипнул стул, и кто-то участливо спросил:
– Ну, как жизнь, фраерок? Мозги наружу не просятся?
Лейтенант вздрогнул и повернул голову. Рядом с ним на стуле, который только что покинул доктор Оборихин, сидел, развалясь, вор в законе Леонид Петрович Щелястый, он же пахан Лёлек. Вид у него был неважный – лицо пятнали не сошедшие еще с лица голубые синяки, розовели заживающие царапины, голова же была забинтована и похожа на шлем средневекового рыцаря.
– Как огурец выглядишь, – похвалил Мазура Лёлек. – А нас с братвой твоя кодла чуть на тот свет не спровадила.
Мазур заставил себя улыбнуться: неужели иван иванычи его так отделали?
– Если бы, – хмыкнул блатарь. – Мужики. Мы думали, они амебы рядовые, а фраера оказались на катушках. Как начали нас табуретками волохатить, мы чуть дубаря не врезали – коллективного. Спасибо, нарядчик вертухаев пригнал, а то сидели бы сейчас, обсуждали с Карлом Марксом первую главу «Капитала». Ты, кстати, образованный ведь, читал Маркса или нет?
– Было дело, – не стал запираться Мазур.
– И как оно – стоит того? – заинтересовался блатарь.
– На любителя, – признался лейтенант. – Если в партию вступать собрался, почитать можно, а вечером среди своих вместо романа тискать не станешь.
Лёлек кивнул. Так он и думал, опять их брата пролетария за андрота держат.
– А ты что – пролетарий? – удивился лейтенант.
– В каком-то смысле, – отвечал урка. – Работник фарта и шабера[21].
Помолчали. Мазур прикидывал, что делать, если блатарь прямо сейчас бросится на него и попытается прирезать. Выходило, что делать было нечего, ну, или почти нечего. Максимум, что мог он в нынешнем своем положении, так это попытаться выдавить вору глаза. Но тот ведь просто так сидеть не будет, тоже, поди, не пальцем деланный. Лёлек, однако, нападать как будто не торопился – молчал, думал о чем-то своем.
– А ты ничего мужик, законный, – наконец сказал он. – Двух наших с полпинка вырубил. Мне такие нравятся, такие нам нужны. Фартовым мог бы стать, с братвой закорешиться, спать на золоте, питаться шоколадом. Как на это смотришь?
Мазур пожал плечами:
– Как смотрю? Да никак. Какой из меня блатной, я за всю жизнь ложечки серебряной не украл.
Лёлек на это отвечал, что он, как всякий честный фраер, неправильно понимает суть воровской жизни. Вор – не тот, кто украл, вор – это тот, кто берет, что хочет. Маркс с Энгельсом еще когда сказали, что пролетариям нечего терять, кроме своих цепей, а приобретут они весь мир. Так вот, уркам и так уже весь мир принадлежит, и именно поэтому злые вертухаи и хотят посадить их на цепь.
– Фартовый приходит и берет, что ему нравится, – толковал Лёлек. – А воровать самому не обязательно, на это шестерки есть и прочие иные сявки. Если ты думаешь, что урки – люди плохие, ты в корне неправ. Урки – люди справедливые, правильные. Живи
