Мушанский, как мне кажется, обеспокоен предстоящей процедурой, хотя внешне это не особенно бросается в глаза, он насторожен и едва заметно хмурится. Когда все наконец готово, мы просим зайти Виктора.
Он пристально вглядывается в стоящих у стены людей. Я сгораю от нетерпения, стараясь ничем, конечно, этого не показать. Минуту длится напряженная тишина, и наконец Виктор, насладившись всеобщим вниманием к своей особе, с усмешкой произносит:
— Узнаю вот этого гражданина.
И указывает на Мушанского. Тот равнодушно пожимает плечами.
— Могли бы и побыстрее, — говорит он. — Я, например, вас сразу узнал.
Вскоре процедура опознания заканчивается, и я предлагаю Саше Грачеву допросить Мушанского по этому эпизоду. Однако Мушанский неожиданно заявляет:
— Возражаю. Устал и время обедать.
Но я прекрасно понимаю, почему он возражает. Дело тут не в усталости и не в обеде. Просто ему, видимо, надо обдумать возникшую ситуацию, которая имеет для него, очевидно, какое-то значение. Ну что ж, пусть обдумывает. И Саша Грачев вызывает конвой. Мы с Валей возвращаемся к себе.
Прежде чем вскрыть конверт и прочесть письмо, я спрашиваю Валю:
— Ты что хотел мне сказать?
— В гостиницу опять приходил тот человек, которому Екатерина Осиповна давала сердечные капли. Помнишь?
— Конечно. И что же?
— Екатерина Осиповна сообщила ему о письме. Он предложил свои услуги, чтобы переправить его Николову. Екатерина Осиповна ответила, что они сами его отправят. И тогда он предложил за письмо… сто рублей. Представляешь?
На какой-то миг Валю даже покидает его обычная невозмутимость.
Я достаю конверт. Обратного адреса на нем нет. Почтовый штемпель места отправления неразборчив. Приходится прибегнуть к лупе. И мы с трудом разбираем название города. Это уже что-то новое.
— М-да…
Я качаю головой и с обычными предосторожностями вскрываю конверт. Письмо оказывается коротким и непонятным.
«Привет! Хорошо, что ты мне сообщил, где остановился. Письмо мое должно тебя застать. Ты очень нужен. Тетя опасно заболела. Не знаю, что делать. Дядя Петя».
— Знаем мы этих тетей, — желчно замечает Валя.
— В том-то и дело, что мы их не знаем, — возражаю я. — И вообще их, как правило, не существует.
— Вот именно, — подтверждает Валя. — Запросим и этот город?
— Придется.
Я с сомнением качаю головой. Этот город не вызывает у меня почему-то доверия. Валя предполагает, что Николов скорей всего уехал к дяде Пете, который без него не знает, что делать. Но мне это кажется сомнительным. Ведь письмо не застало Николова. И отправлено оно всего три дня назад, следовательно, только тогда и возникла необходимость в его приезде и «тетя заболела» только тогда.
Я внимательно перечитываю последнюю графу в Валиной таблице. С кем же разговаривал Николов? В Одессе — с некой Галиной Остаповной Кочергой, продавщицей комиссионного магазина. В Ростове — с Леонидом Васильевичем Палатовым, начальником отдела капитального строительства завода. В Ленинграде — с Орестом Антоновичем Сокольским, заместителем директора одного из промторгов, в Куйбышеве — с Олегом Ивановичем Клячко, врачом городской поликлиники. А вот в маленьком неведомом Пунеже срочный и короткий разговор произошел неизвестно с кем, на междугородной станции абонент оказался почему-то неотмеченным. Как это получилось, телефонистки не могли Вале объяснить. «Случается», — сказали они. Может быть, так оно и есть, ведь тысячи разговоров проходят через них, всякая возможна случайность. А может быть, это не случайность? Тогда что же? Работа приучила меня не доверять случайностям. В этой механике надо будет разобраться.
Мы с Валей снова и снова просматриваем список лиц, с которыми говорил Николов. Одно имя все время задерживает мое внимание. Где я его встречал? Когда, при каких обстоятельствах? Не могу вспомнить. Это меня все больше раздражает, как невидимая иголочка маминого кактуса, однажды вцепившаяся мне в палец, которая напоминала о себе лишь когда я прикасался этим пальцем к чему-нибудь.
Ну хорошо. А остальные в этом списке, что собой представляют они? Неизвестно. Неужели предстоит собирать сведения о каждом из них? Но больше всего меня интригует маленький Пунеж. Кто оттуда говорил с Николовым? Мы все время словно бродим в темноте и натыкаемся вытянутыми руками на какие-то неизвестные предметы.
— Нет, так ничего не выйдет, — досадливо говорю я Вале. — Этим делом надо или заняться вплотную, или вообще бросить.
Валя пожимает плечами.
— Как решит начальство.
Мне не нравится его неизменное спокойствие. Его нисколько не зажег, не заинтересовал этот поиск. Валя лишь добросовестен и пунктуален, как всегда. Я никогда не видел, чтобы он волновался, горячился, переживал что-то. Может быть, он так глубоко это все прячет, так умеет владеть собой? Нет, непохоже. Хотя Валя никого, по-моему, особенно близко к себе не подпускает. Я, например, все время ощущаю некую дистанцию между нами, ближе начинается какой-то непонятный холодок и мягкое, но упругое отталкивание, что ли.
— Да, как решит начальство, — сердито повторяю я. — Вечером доложим.
На столе звонит телефон. Это Саша Грачев.
— Заходи, — отрывисто говорит он.
Мушанский, сгорбившись, сидит около стола Саши Грачева, зажав ладони между колен, и сосредоточенно смотрит в пол. Густые черные брови сошлись на переносице, на небритых скулах перекатываются желваки.
Некоторое время мы молчим. Потом Мушанский начинает говорить, медленно и серьезно, по-прежнему глядя в пол и зажав коленями руки:
— Ладно. Я вам кое в чем признаюсь. Видит бог, я не хотел подводить этого человека. Но вы, — он бросает на меня быстрый и насмешливый взгляд, — вы отыскали уже тропинку к нему и, конечно, с нее не сойдете. Так ведь?
Я пожимаю плечами:
— Какого человека вы имеете в виду?
— Сейчас узнаете. И еще… — Он усмехается. — Я догадываюсь, какой вопрос вы мне сейчас зададите. Я же прекрасно помню ту встречу в гостинице и до последнего слова помню свой разговор с молодым человеком. Вы спросите, — он снова, уже пристально, смотрит мне в глаза, — откуда мне известно имя того человека, который жил в «люксе». Так ведь?
— Да, так, — киваю я.
— Ну вот видите? — Мушанский самодовольно улыбается. — Не такой уж я, извините, дурак. Да, имя его мне было известно. И не только имя, кстати. Я рассчитывал в том «люксе» найти кое-чего побольше, чем две дрянные кофточки. Уверяю вас. И нашел бы, если бы не та горничная, которая вошла в номер. Я не хотел ее трогать. Я даже сам не понимаю, что со мной вдруг случилось. Вы можете мне не верить, это ваше дело. Но все было именно так. Какая-то мутная волна страха захлестнула меня, что-то оборвалось внутри…
Я не прерываю его, пусть выговорится. Я не хочу разрушать это его состояние, его решимость все рассказать.
— Так вот, — продолжает он. — Скажу вам то, чего еще никому не говорил, — и бросает иронический взгляд на сидящего в стороне Сашу Грачева. — В этом деле у меня был помощник, весьма ценный, кстати. — И вдруг, прерывая себя, спрашивает: — Почему вы не записываете?
— Запишу, — отвечаю я.
— Да уж, придется, — каким-то странным тоном подтверждает Мушанский. — Хотя вам этого записывать и не захочется. Потому что помощником моим была… Варя Глотова.
Он теперь не спускает с меня глаз. Но я уже взял себя в руки и внешне совершенно невозмутим. Мушанский явно неудовлетворен моей реакцией и нахально спрашивает:
— Вы не хотите вспомнить эту красавицу?
— Сейчас вопросы задаю я. Что сообщила вам Глотова о том гражданине?
— Глотова сообщила мне, — спокойно говорит Мушанский, — где остановился этот Иван Харитонович, сказала, что он набит деньгами, и посоветовала его… навестить.
— Вы подтверждаете свои первоначальные показания о том, что взяли там только две кофточки? — спрашиваю я.
И в тот же момент вспоминаю, что точно такую же кофточку я видел у Варвары.
— Конечно. После… инцидента с горничной я уже не имел времени.
— Что вы знаете об этом Иване Харитоновиче?
Мушанский издевательским тоном отвечает:
— Пардон. Я не собираюсь вам помогать. Ищите, ловите. Вам за это платят. Или, может быть, вы мне тоже заплатите? Тогда извольте. Тогда я готов. Сколько дадите? Из личной симпатии к вам сделаю скидку.
Да, он может себе позволить так разговаривать. Я же позволить себе этого не могу. Я не могу и не должен отвечать ему тем же.
Я навсегда запомнил случай, который произошел чуть не в первый месяц моей работы. Мы задержали бандита, который с ножом напал на женщину где-то в темном подъезде. И когда, еще разгоряченные, мы приступили к допросу этого грязного животного, тот харкнул мне в лицо. И я потерял самообладание. Ослепленный, полный отвращения и ненависти, я развернулся и ударил его. А потом кинулся к умывальнику. У меня дрожали руки и тошнота подступала к горлу. Через час меня вызвал Кузьмич и сказал примерно так: «Ты, парень, нам не годишься. Нервный. А главное, ни себя, ни нас не уважаешь. С кем ты вровень стал? До кого опустился? Да он теперь этот синяк, как орден, носить будет, он всем его будет показывать: вот вам милиция. Форменный позор. Я уж не говорю, что он теперь рта не раскроет. А нам надо через него на всю их шайку выйти. Словом, спасибо тебе. Иди в отдел кадров. Не подходишь ты нам». Вот так примерно сказал мне тогда Кузьмич. И добавил: «Поднять руку на человека, который ответить тебе не может, который в твоей власти, может только трус, подлец или дурак. Запомни это и ступай». И я запомнил. А что на следующий день было, мне до сих пор стыдно вспоминать. Как я просил Кузьмича, как ребята за меня просили…
