Гм… Тебе как, лекцию о природе света прочесть или просто рассказать, что я буду делать? Ради бога, не надо лекций. Так вот, я думаю, что, если увеличить оранжевые негативы через синий светофильтр и напечатать их на высококонтрастной бумаге, может получиться нормальный снимок. Черно-белый? — спросил, подмигнув, Джереми. Черно-белый. Откуда возьмешь синий светофильтр? Ты, кажется, все-таки хочешь, чтобы я прочел тебе лекцию. Пойдем. Посмотрим последний заезд.
Мне показалось, что Джереми заколебался. Он, как мог, старался отбрыкаться от моего предложения и даже снова поджал ногу: видно, совесть служителя Фемиды не позволяла ему принять участие в столь низменном зрелище. Но вскоре выяснилось, что я был к нему несправедлив. Когда мы уже сидели на трибунах в ожидании старта, Джереми вдруг сказал:
Между прочим… я сегодня днем уже видел скачки. И тебя видел. Да ну? Я подумал, что грех отказываться от возможности познать новое… Ну и как тебе? Да так себе. И что ты нашел в этих скачках?
По дороге в Сент-Олбанс Джереми рассказал, что удалось узнать.
Как ты советовал, я связался с телекомпанией: попросил показать бухгалтерские книги и познакомить хоть с кем-нибудь из участников съемок. Кстати, в Сосновой Сторожке снимали фильм всего один раз, и съемочная группа провела там недель шесть, не больше. Шансов мало.
Да. Но, как бы там ни было, мне объяснили, где найти режиссера, — он все еще работает на телевидении. Режиссер произвел на меня тяжелое впечатление — хмурый такой усатый дядька — ну, в общем, сам понимаешь. Я встретился с ним в Стритхэме, он сидел на обочине дороги и наблюдал за профсоюзным собранием электриков. Они, видишь ли, решили объявить забастовку, а потому отказались осветить церковный дворик, где он собирался снимать сцену из нового фильма. Одним словом, настроение у него было отвратительное. Могу себе представить. Толку я от него не добился, — сказал Джереми с сожалением. — Только рот открыл, а он как понес меня: «Что же я, по-вашему, должен помнить какие-то вшивые шесть недель тринадцать лет назад и вшивую девчонку с вшивым сосунком?» Дальше — больше. Дескать, была бы его воля, он бы всяких вшивых прихлебателей на пушечный выстрел к Сосновой Сторожке не подпустил. И вообще, ходят тут всякие, суются, куда не следует, а ему это вот где сидит, ему работать надо. Так что лучше мне убираться подобру-поздорову. Вот так. Очень жаль. Потом мне удалось заловить одного актера, он был занят в том злополучном фильме на главной роли, а сейчас временно работает в картинной галерее, — так он сказал мне то же самое. Тринадцать лет назад? 'Молодая женщина с маленькой девочкой? Безнадежно. Я возлагал большие надежды на съемочную группу, — сказал я со вздохом. Могу найти других, — сказал Джереми. — Это совсем не трудно. Я связался с актером через наших агентов. Поступай, как считаешь нужным. Думаю, можно попробовать. А музыканты долго жили в Сторожке?
Джереми извлек из кармана уже изрядно помятый
листок и, сверившись с ним, ответил:
Три месяца — плюс-минус неделя. А после них? Религиозные фанатики, — он поморщился. — Твоя мать, по-моему, не была набожной.
Она и понятия не имела о том, что такое религия. Этих сектантов тоже уже давно след простыл. Возможно. Послушай, а почему бы нам не пойти другим путем? Опубликуем фотографию Аманды в журнале «Лошадь и Собака» — вдруг кто-нибудь узнает конюшню? Здание, наверное, стоит на прежнем месте и ничуть не изменилось. Это будет стоить недешево. Ну уж не дороже частных детективов, — отозвался я. — Думаю, журнал берет деньги за место на полосе — а что на этом месте будет стоять, фотография или текст, им все равно. Я могу сделать хороший черно-белый снимок нужного размера, а там посмотрим. Может, кто и клюнет. Уговорил, — вздохнул Джереми. — Боюсь, расходы на поиски Аманды в конечном итоге превысят сумму, которую она сможет унаследовать. А бабушка… действительно так богата? Не знаю. Не удивлюсь, если там и нет ничего. Она ужасно скрытная. Ее бухгалтер, по-моему, в курсе дела, но из этого скряги и слова не вытянешь. Прикидывается этаким простачком.
В Сент-Олбансе первым делом заехали в лечебницу. Джереми уселся в приемной и стал листать старые номера женского журнала, а я поднялся наверх в комнату умирающей. Поддерживаемая подушками, она сидела необычайно прямо. На волевом, суровом, все еще полном жизни лице горели злые, совсем не старческие глаза.
Ты нашел ее? — спросила старуха, не удостоив приветствием, едва я закрыл за собой дверь. Нет. Но ты ищешь? И да, и нет. Что ты хочешь этим сказать? Я посвящаю поискам лишь часть свободного времени: у меня есть и другие дела.
Она уставилась на меня, прищурив воспаленные веки; не отводя глаз, я опустился в кресло для посетителей и сказал:
Я был у Джеймса.
Лицо в подушках на миг исказилось гневом и отвращением, и я с удивлением увидел, как глубоко она разочарована. Неженатый бездетный сын-гомо-
сенсуалист украл у бабушки нечто более важное, чем просто тепло домашнего очага, невестка, внуки, которые, конечно, натерпелись бы от ее вздорного характера, — он лишил ее жизнь продолжения. До меня вдруг дошло, что вовсе не ссора с сыном заставила бабушку начать поиски Аманды, а навязчивая идея остаться на земле и после смерти.
Так вы, стало быть, хотите, чтобы во внуках и правнуках продолжали жить ваши гены? — спросил я. Иначе смерть не имеет смысла.
Жизнь тоже бессмысленная штука, подумал я, но ничего не сказал. Человек рождается, делает что может, умирает… А может, она права? И суть жизни действительно в том, чтобы гены, передаваясь из поколения в поколение, продолжали жить, и ты вместе с ними, лишь сменив телесную оболочку…
Нравится вам это или нет, — сказал я, — но ведь и во мне есть ваши гены. Я передам их своим детям, если они у меня когда-нибудь появятся.
Но даже на пороге смерти старуха не желала с этим смириться. Лицевые мускулы напряглись, она еще плотнее сжала губы, и, когда наконец разлепила их, голос ее зазвучал глухо и недружелюбно.
Молодой стряпчий считает, что я должна рассказать тебе об отце.
Я резко вскочил, не в силах сохранить спокойствие. Я пришел сюда именно за тем, чтобы мне рассказали об отце, но теперь уже не хотел ничего знать — убежать бы. прочь из этой комнаты и не слышать ни о чем. Уже давно я так не нервничал.
Разве ты не хочешь узнать, кто твой отец? — выпытывала струха. Нет. Боишься? — в ее голосе слышались презрение и издевка.
Я не ответил — да и что я мог сказать. Я и хотел и не хотел, боялся и не боялся. Я был в полном замешательстве.
Я возненавидела твоего отца с тех пор, как узнала, что моя дочь беременна. Ты так похож на него, что мне тошно смотреть на тебя, хотя уже столько лет прошло. В твоем возрасте он был таким же — стройным и сильным… и у тебя его глаза.
Я застыл в ожидании.
Я любила его, — произнесла она, с усилием выталкивая слова, словно они сами по себе были для нее оскорбительными. — Я безумно любила его. Мне было сорок четыре, твоему отцу — тридцать. Я тогда пять лет как овдовела, я была так одинока… Он стал моим любовником, и мы собирались пожениться. Я обожала его. Дура.
Она замолчала. Могла бы и не продолжать — я знал остальное. Загадочная ненависть, упорное нежелание меня видеть все эти годы — как просто все объяснилось. Я понял ее. И не мог не простить. И не пожалеть.
Он жив? — спросил я, немного придя в себя. Не знаю. Уже больше тридцати лет я ничего о нем не слышала. А… как его звали?
Старуха посмотрела мне прямо в глаза. Нет, она не простила.
Этого я тебе никогда не скажу, не хочу, чтобы ты разыскал его. Он сломал мне жизнь. Сошелся со мной ради денег и спал с моей семнадцатилетней дочерью в моем собственном доме. Вот что за человек был твой отец. Благодари бога, что не услышишь от меня его имени.
Я кивнул.
Мне очень жаль, — сказал я, неуклюже пытаясь выразить сочувствие.
Ее глаза еще сильнее потемнели от гнева.
Найди мне Аманду, — сказала она. — Этот желторотый стряпчий сказал, что ты поможешь, если я расскажу тебе об отце. Так ступай же и найди ее.
Она закрыла глаза. Лицо в подушках сразу стало больным и беспомощным.
Уйди, — сказала она, не поднимая век. — Ты мне неприятен. Ну и что? — спросил Джереми, когда я спустился вниз. Сказала. И кто же, молочник? Вроде того. — И я вкратце рассказал ему все, что услышал от бабушки. Бедная старуха, — покачал головой Джереми. Сейчас пропущу стаканчик — и можно жить дальше, — сказал я.
Глава 13
Каждый, кто занимается цветной фотографией, стремится прежде всего, чтобы люди и предметы на снимках выглядели естественно, а это совсем не так просто, как кажется. Нужная резкость и правильная выдержка — пустяки в сравнении с самим цветом, который почему-то разнится от пленки к пленке, выходит неодинаково на разных типах фотобумаги и даже на бумаге одного типа и места выпуска, но взятой из разных коробок. Дело в том, что четыре сверхтонких эмульсионных слоя, которые наносятся на фотобумагу, слегка варьируются от партии к партии. Опустив в два красильных чана одинаковые куски материи, практически невозможно получить абсолютно одинаковый оттенок — то же и со светочувствительными эмульсиями.
