Долгое время меня не оставляло смутное и, вероятно, ошибочное ощущение, будто все это каким-то образом связано с твоим биологическим отцом. Человек, которому полагалось бы служить тебе образцом и ориентиром, в твоей жизни отсутствовал, и не просто отсутствовал, ты даже не знал, кто он, и мне казалось, это привело тебя к куда более сильному личностному кризису, чем тот, какой обычно претерпевают все тинейджеры.
Сам ты всегда говорил, что не очень-то и хочешь знать. Презрительно фыркал, когда слышал про людей, которые выросли, не зная своих биологических родителей, ведь в таких историях, будь они описаны в романах или сняты в кино, вопрос о настоящих матери и отце был важнейшим в жизни главного героя. Они создавали впечатление, будто тот, кто не знает имен своих биологических родителей, никогда не изведает счастья, всегда будет чувствовать нехватку чего-то существенного, а его жизнь — осознанно или бессознательно — станет непрестанными поисками собственных корней. Эти поиски могли принять вид погони за все новыми и новыми сексуальными партнерами, за алкогольным забвением, за разными формами религиозных переживаний или за политическими и идеологическими «отцами», но в конечном итоге речь шла об одном: о поисках биологических родителей. Все это сущие сантименты, говорил ты, и не имеет вовсе или почти ничего общего с реальностью. Конечно, ты иной раз думал о том, кто твой отец, но отнюдь не каждый день, ты, мол, прекрасно жил и не зная, кто был твой биологический отец.
Признаюсь, мне нравилось слушать эти твои высказывания, особенно в присутствии Юна и Силье. Я любил тебя как родного сына, и что-то во мне желало, чтобы ты не тосковал по настоящему отцу и чтобы все вокруг слышали, что так оно и есть. Временами, правда, у меня возникало подозрение, что именно потому ты так и говорил: знал, как мне хочется, чтобы ты не искал другого отца, кроме меня, и, высказываясь подобным образом, давал мне почувствовать, что так оно и есть. Для меня это было поистине объяснение в любви, и я с трудом скрывал свою радость.
Но хотя мне было горько, а маме еще горше, ситуация сложилась настолько серьезная, что я не мог не заговорить с нею о твоем отце. Однажды я уже делал попытку, вскоре после нашего знакомства, но тогдашняя ее реакция отчетливо показала, что твой биологический отец не тема для разговора, и при всей мягкости, с какой мама пресекла мою попытку, держалась она чрезвычайно решительно, потому-то я счел за благо до поры до времени не касаться этого вопроса. Надеялся и верил, что постепенно ей станет легче все мне рассказать, наверно, думал, что, по ее мнению, тебе этот секрет можно открыть, только когда ты достигнешь определенного возраста, или, может, она хочет пока подождать с рассказом, нам надо подольше прожить вместе, чтобы у нее не осталось сомнений: я никогда не брошу ее, что бы она мне ни рассказала. Тем не менее, перед женитьбой я решил спросить ее еще раз и наверняка спросил бы, да только вот она опередила меня и сказала, что выйдет за меня лишь при одном условии: именно этот вопрос я не должен задавать ей никогда. Влюбленный и решительно настроенный показать себя человеком, который из любви к ней готов пожертвовать всем, я обещал никогда больше не спрашивать и держал слово до того самого дня, когда ты рассвирепел, выяснив, что мы читали твой дневник.
Ты как раз хлопнул входной дверью, когда я повернулся к Берит и сказал, что пора тебе узнать, кто твой биологический отец. Вообще я не собирался задавать этот вопрос, так вышло само собой, и я, помнится, даже вздрогнул, когда он сорвался с языка. Мама же будто и не слышала, стояла с таким же печальным лицом, что и перед тем, как я спросил. Сперва я подумал, она делает вид, будто не слышала, чтобы, дать мне шанс все это похерить, притвориться, будто я сказал что-то совсем другое, но нет, я сразу понял, что ошибся, когда набрался смелости и еще раз повторил вопрос. Не понимаю, что нам делать, только и сказала она, и ничто в ее тоне и в выражении лица не указывало, что она играет комедию. Она вообще никак не откликнулась на мой вопрос, казалось, какой-то психический механизм ограждал ее от всего, что имело касательство к твоему биологическому отцу, и я отчетливо помню, как сильно это на меня подействовало. Когда-то у меня был друг, которому довелось пережить, как его жена впадает в психическое расстройство, он рассказывал, каково было видеть, что самый любимый человек на свете превращается в совершенно чужого, незнакомого. Лишь в ту секунду, когда упомянул перед мамой о твоем биологическом отце, я понял, что́ он имел в виду. Я никогда не говорил с мамой об этом эпизоде, никогда больше не видел ее такой, старался забыть, что в ней есть и эта сторона. И про твоего биологического отца, разумеется, больше не вспоминал, твердил себе, что в некоторых случаях не знать лучше, чем знать, и что, судя по всему, этот случай именно таков.
Позднее я стал думать, что мы с мамой просто использовали тебя, чтобы остаться вместе, когда наш брак дал трещину. По сравнению с родителями наркоманов, малолетних преступников или, скажем, анорексичных подростков у нас, что ни говори, было не много причин жаловаться и огорчаться, и я сам поражался, до какой степени мы, каждый по-своему, преувеличивали твои проблемы и делали ситуацию куда более серьезной, чем на самом деле. Заступаясь за тебя, я хотел показать себя достойным отцом и хорошим семьянином, и чем труднее мне было выглядеть так в твоих глазах, тем лучше я справлялся, и осознанно ли, нет ли, цель все время была одна: заставить маму понять, что на самом деле она хочет быть со мной, а не с Самуэлем.
В свою очередь мама, думал я, чересчур драматизировала твои проблемы потому, что хотела опять вернуться ко мне, после того как Самуэль обманул ее. Конечно, она и за тебя тревожилась вполне искренне, но когда Самуэль рассказал ей, что другая женщина ждет от него ребенка, мама стала все больше и больше превращать твои проблемы в задачу, которую мы с ней можем разрешить только сообща, задачу, которая объединит нас и поможет спасти брак, который она предпочла бы расторгнуть. Ведь чем больше я размышлял, тем больше уверялся, что она всерьез хотела меня оставить. Сидел в одиночестве, и думал, и находил все новые подтверждения. Непомерная неприязнь к Силье объяснялась, к примеру, тем, что «наглая и бесстыдная гулёна» обладала как раз всеми качествами, какие потребовались бы маме, чтобы уйти от меня к Самуэлю, и каждая встреча с Силье напоминала маме, чего ей недостает, мама попросту завидовала Силье — вот к какому выводу я пришел. Сходным образом обстояло и когда ты собрал коллекцию костей, а мама тебя выбранила: ты, мол, не выказываешь мне благодарности за все, что я годами для тебя делал. Мама была очень благодарна мне за то, что я избавил ее и тебя от жизни с Эриком, а поскольку та же благодарность мешала ей бросить меня и уйти к Самуэлю, ей было больно видеть, с какой легкостью ты можешь так поступить, и она завидовала этой твоей особенности.
Но в светлые минуты я смотрел на происходящее совершенно иначе. Трудности, через которые мы как семья прошли в пору твоего юношеского бунта, были, пожалуй, невелики по сравнению с тем, что довелось изведать другим, а если смотреть шире, мы долгое время были едва ли не беспардонно счастливы, потому-то проблемы и испытания казались куда масштабнее, чем на самом деле, так я считал. Вдобавок прошлое словно бы начало настигать маму. Детство ее прошло под знаком регулярных катастроф, и она вроде как засомневалась, может ли наша счастливая жизнь втроем продолжаться и дальше. Вроде как стала готовиться к новым грядущим катастрофам, а поскольку видела в твоих перипетиях начало подобной катастрофы, изнывала от страха и отчаяния. Самуэль не имеет к этому отношения, иной раз говорил я себе, он всего лишь временное увлечение, влюбленность, которая мало-помалу пройдет, как проходят все влюбленности.
Однако случалось, я ловил себя на мысли, что ты, Силье и Юн фактически вконец отбились от рук, пьянствовали и что наши с мамой тревоги не просто оправданны, но даже как бы и преуменьшены. К такому выводу меня привела в первую очередь Юнова попытка самоубийства. Нашла Юна его собственная мать, она страдала каким-то мышечным заболеванием и однажды ночью, когда проснулась и хотела принять болеутоляющее, заметила, что несколько склянок с таблетками исчезли. Она решила, их взял брат Юна, заходивший накануне вечером, как и их отец, он был наркоман, а если б не услыхала, что из Юновой комнаты доносится музыка, то, наверно, вообще бы к нему не пошла. Когда она появилась, он еще не успел заснуть, но таблетки уже начали действовать, и он, к счастью, был слишком вялый и плохо соображал, потому и не сумел помешать ей вызвать «скорую».
По-моему, никто из нас не понимал, насколько Юн уязвим, впечатлителен и обидчив и с какой легкостью он идет на поводу у тебя и Силье и клюет на ваши подначивания. Конечно, вы не виноваты, что он пытался покончить с собой, просто он отличался крайней ранимостью, а уж кто или что тому виной, я не знаю. Для тебя культ разрушительного был всего лишь этаким невинным исследованием себя самого и великих жизненных вопросов, а вот для Юна он стал пресловутой последней каплей, может, он хотел вдобавок произвести на вас впечатление, может, чувствовал себя ничтожным, а может, хотел показать, что именно он всерьез способен совершить то, о чем вы с Силье только рассуждали.
