Так получилось, что символом русской народной инструментальной музыки за рубежом стала балалайка, инструмент, конечно очень хороший и яркий, но легкомысленный. Очень трудно найти (мне неизвестна) русскую сказку про балалайку, ещё труднее определить её уникальное, самобытное место в народной обрядности. Безусловно, что балалайку мы повсеместно встречаем в русской фольклорной традиции, но в пляске или танце она свободно заменяется любым другим подходящим инструментом. Совершенно невозможно отыскать даже следы, даже намёк на то, что балалайка в славянской мифологии является или являлась каким бы то ни было символом. Единственный смысл, который соотносит с ней русский фольклор — это символ веселья и праздности. Так, пустомелю и пустослова, в народе уничижительно называли «балалайка». Мы беспрекословно согласимся, что балалайка — это очень хороший (особенно в умелых руках) и самобытный русский народный инструмент, балалайка, безусловно, характерный атрибут традиционного праздника и веселия, однако в качестве символа русской национальной музыкальной традиции она явно сейчас занимает не своё место.
Совсем другое дело — гусли. Гусли укоренены в русской истории и мифологии, они зарождаются вместе с нашими преданиями и одновременно с нашей историей. Легендами о гуслях пронизана вся русская мифология.
Первое известное нам литературное упоминание о гуслярах, как о славянском инструменте, принадлежит византийскому автору конца VI — начала VII в. Фелфилакту Симокатте. Вот оно с некоторыми сокращениями:
«На другой день трое людей из племени славян, не имеющие никакого железного оружия или каких-либо военных приспособлений, были взяты в плен телохранителями императора; единственным их багажом были гусли, и ничего другого они не несли с собою. Император стал их расспрашивать, какого они племени, где назначено судьбой им жить и по какой причине они вращаются в римских пределах. Они отвечали, что по племени они — славяне, что живут на краю западного Океана(…).
Гусли они носят потому, что не привыкли облекать свои тела в железное оружие: их страна не знает железа, но потому мирно и без мятежей проходит жизнь у них; что они играют на лирах потому, что не обучены трубить в трубы».
Очевидно, что славяне тогда не жили в каменном веке. И по поводу написанного высказывались разные точки зрения. Так, например, Гильфердинг полагал, что византийцы встретились со славянскими жрецами, которым нельзя было брать в руки оружие, также, что это были славянские разведчики, замаскированные под бродячих гусляров, калик. Лев Прозоров высказал интересное мнение о том, что это могли быть и славяне, соблюдавшие ритуальное перемирие во время празднования дней Матери-Земли, когда всем запрещалась браться за оружие и прикасаться к металлу. Так или иначе, но мы хотим обратить внимание читателей на то, что уже в VI–VII веках по свидетельству греков гусли были не только распространенным славянским инструментом, но и были наделены некоторыми ритуальными чертами. Из этого отрывка можно сделать вывод, что уже тогда гусли были не просто инструментом, а инструментом, который человеческое сознание наполняло особым священным смыслом. Из отрывка следует, что гусли — инструмент каких-то особых людей, которые не берутся за оружие и из всей прочей деятельности предпочитают только игру на гуслях и пение. Здесь очевидно не обыденное, а особое место, которое занимают гусли в мироощущении говоривших с императором музыкантов. В славянских языках остались следы представлений о гуслях как об инструменте, связанном с чудом, волшебством, чародейством:
«Язык немедленно указывает и на ближайший круг значений, соотносимых с гуслями: польск. gusla — «колдовать», guslarz и guslarka — «колдун», «колдунья», луж. gusslowasch — «языческий обряд, жертва, колдовать», gusslowar — «колдун», сюда же примыкает и литовское goslus — «чародейство». Стоит отметить, что связь гуслей с колдовством на языковом уровне прослеживается лишь у западных славян в ареале Балтийского моря»[159].
Иными словами, в те далёкие времена гусли уже были не просто музыкальным инструментом, а инструментом священным, связанным с ранней натурфилософией и духовными исканиями древних мыслителей.
Обращает на себя внимание очевидная связь гусельной символики и обрядности с древними европейскими дохристианскими религиозно-философскими традициями. Очевидно, что все эти родственные музыкальные традиции происходят из одного корня древней арийской[160] натурфилософии.
Несомненны параллели с мистическим учением Древней Греции и Фракии (а позднее Рима), связанным с именем легендарного музыканта, поэта и певца Орфея. Он считался сыном фракийского речного бога Эагра и музы Каллиопы. Учение орфиков носило подчёркнуто эзотерический характер, что сближает его с пифагорейством и элевсинскими мистериями. Орфею приписывается создание одной из наиболее значительных предфилософских школ Древней Греции. Легендарным местом рождения Орфея, как и местом его смерти, считалась территория, издревле населённая «индоевропейцами» — фракийцами, — участвовавшими в этногенезе балканских славян.
Орфей у фракийцев. Роспись кратера около 450 г. до Р.Х.
В процессе исследования мы обратили внимание, что те остатки древней русской гусельной культуры, что дошли до нашего времени, имеют очевидные параллели с практикой «мистической музыки», принятой у древних кельтов. Кельтский бог Дагда почитался добрым подателем благ и повелителем природы. Подобно тому, как это было у Садка, женой Дагды считалась река, называемая Войн. Дагда владел двумя волшебными арфами. Когда он играл на них, времена года шли установленным чередом и в мире налаживался порядок. При помощи этих арф он мог сделать день солнечным и устроить грозу или шторм. Основная часть преданий о Дагде и его волшебной арфе утрачены. Известно, что именно они легли в основу философских воззрений древних кельтов о мистической силе арфы, пения и струнной музыки. Эти представления породили целое сословие — ветвь друидов, называемых бардами и филидами.
Изображение Дагды, окруженного животными. Старинная кельтская чеканка
С гусельной традицией балтийских финно-угров обнаруживается не сходство, а почти полное тождество. Заимствовав от местного дофинского, «индоевропейского» населения, прямыми потомками которого являются славяне и балты, не только культурные достижения, мифологию и гусельную традицию, но и в заметной степени арийскую кровь, балтийские финно-угры стали продолжателями той же арийской музыкальной традиции, что и славяне, окрасив её несколько своим этническим колоритом. Даже имя главного персонажа Калевалы Вяйнямёйнена, можно перевезти на русский, как Ваня, то есть Иван, в качестве этнонима это имя переводится как «русский», потому что «вене» по-фински значит — русский.
Сделав такое пространное отступление, мы подчеркнули, что русская гусельная традиция восходит к древним пластам «индоевропейской» — арийской культуры. Именно поэтому она имеет аналоги в мифологии, например, греков, римлян и кельтов. В русской мифологии гусли, как ключевой элемент конструкции мифа, расположены в самом ядре мифологических и космогонических представлений. Они связаны с преданиями о сотворении мира, о его устройстве и упорядочивании. Сам инструмент, конструкция и название элементов являются моделью первобытного мироздания, поэтому и игра на нём считалась актом творческим, в некоторой степени символически уподобляющим гусляра Творцу. Под гусли исполнялись духовные стихи и эпические песни. Древняя история народа, мифологическая и событийная, воспроизводилась под звуки гуслей, заставляя слушателя проживать события, происходившие некогда с предками и мифическими героями. Таким образом, слышавший пение гусляра человек уподоблялся своему народу, история всех предков становилась его личной историей, легенды предков делались его личными легендами, через эти священные песни человек инициировался в свой этнос, становился тождественным ему, становился русским, возвышался мыслями до Бога.
На смену дохристианским представлениям о мире и месте человека в нём пришли представления христианские. И гусли, бывшие некогда инструментом языческих мудрецов и поэтов, зазвучали словами Евангелия и Новозаветными историям. Когда славянские духовные искания возвысились до принятия Православной веры и когда вера была принята, гусли, как инструмент философско-религиозный, продолжали использоваться в духовной практике, выполняя ту же функцию, что и прежде, но наполнив ее новым духовным содержанием. Эта устойчивость культурной роли гуслей и признание их христианским духовенством в качестве угодного Богу инструмента показательна и удивительна. Образ боговдохновенного певца царя Давида заменил древний и забытый образ дохристианского «Великого Гусляра», культурного героя и соучастника творения, а, может, даже и самого Творца Мира. Используя описание гусельной игры как схемы, как образного примера, православные монахи стали так передавать способы овладения «умно сердечным деланием» — непрерывной молитвой, сокровенным знанием православных христиан.
