Алексей Мехнецов называет некоторые гусли «дровами». Вроде и хорошо сделан инструмент, и струны подобраны удачно, и настроен верно, а не играет, нет «души», как у дров в поленнице.
Многие гусляры отмечали, что иногда гусли словно «зовут поиграть». Бывает, проходишь мимо и зацепишь ненароком рукавом или сквозняком на струны потянет, они и загудят, жалобно так, словно просят — «поиграй на нас, мы застоялись». А иногда и вовсе не понятно, почему звякнут: то ли поставили их плохо и они пошатнулись, то ли съехали с правильного места. Рассказывают, что у легендарной Золотой Бабы — главного идола пермского и обдорского народа, капища которой были уничтожены святым Стефаном Пермским, в качестве подношений у ног лежали гусли, которые сами звенели от попадающих на струны порывов ветра. По этим звукам гадали.
Некоторые гусляры дают своим гуслям имена или прозвища, словно кораблям. Так одни большие чёрные двенадцати струнные гусли называются «Ворон», а другие десятиструнные, рыжие из ольхи — «Лисовин». Часто такое наречение вызвано простой необходимостью как-то отличать по названию инструменты, особенно если их в доме несколько.
Часть беседы
Алексей Анатольевич Мехнецов.
…Прошло три года (1984), наши съездили в экспедицию в Псковскую область и нашли настоящие гусли, не «гробины» эти огромные — сценические, а нормальные девятиструнки. По приезду выпустили сразу пластиночку маленькую.[164] А летом мне в экспедицию, я тогда зимой не ездил, в школу надо было ходить… ну вот, тогда гусли в лаборатории были только одни — эти найденные, и ещё одни Поветкин[165] подарил. Мы поехали в Псковскую область, в Красногородский район. Материал идёт хороший, каждый день записываем кого-нибудь, а то и двух. Записываем и записываем, а потом (это я хорошо помню) 22 июня мы пошли с отцом вдвоём к Сидору Михайловичу в Авдоши. А деревня старообрядческая, тоже там история была смешная. Отец материал хороший записал, довольный выходит на улицу и так с удовольствием закуривает. Тут же бабка вылетает из дома, увидела: «А ну, пошли прочь!» Прогнала!
Пошли во второй день 23-го. Этот гусляр Сидор Михайлович Михайлов (Царствие ему Небесное!) сидит на дороге перед деревней, пасёт коров, а мы уже знали, что он гусляр. «Так мол и так, — говорим. — Поиграйте, пожалуйста». У него дома гусли свои были, а мы пришли с нашими гуслями. Он на них взглянул и говорит: «Дырки нету, я играть не буду!» А в наших гуслях резонаторного отверстия не было, такие тоже встречаются.
«И вообще, — говорит. — Идите! Я здесь коров пасу». И ни в какую! «Дырки нету! Всё, идите!» Что делать, пошли назад. Транспорта никакого, пять километров туда, пять километров обратно. Июнь, палящая жара. Добрались, отец нашел мужиков, у которых инструмент есть, и они просверлили нам в гуслях отверстие.
Сидор Михайлович Михайлов
На следующий день мы снова к этому Сидору[166]. Оказался замечательнейшим человеком, всё было нормально, поиграл, мы дружили потом.
После этой встречи мы с отцом пришли домой на «базу» (жили в Ильинском тогда). Отец взял гусли и стал учиться играть. Скажу честно, получалось не очень-то. Но он упорно пробовал разучить один наигрыш. Было заметно, что он немного недоигрывал, а у меня в голове-то точно запомнилось, отложилось как надо. Что-то не то, что-то он где-то путает. Я говорю: «Дай мне, я сыграю, как надо!» А он не даёт, не дает! Потом уж, выдержал нужную паузу, дал мне сыграть, как следует. Проверял меня, что ли? Так я стал на гуслях играть, полюбилось. А первые впечатления, конечно, — растерянность! Дикая музыка! Был уже у меня опыт, в музыкальной школе занимался, но тут совершенно ничего не понятно! Не вникнуть даже, где начало, где конец. Но я с этим делом потом разобрался, буквально через несколько месяцев Псков мне стал понятен. И «скобарей» всяких научился играть, и «долгова» (такой тоже коварный наигрыш). А первое впечатление с толку сбивало: что-то не то, непонятно как играют. Тогда-то я и заболел гуслями. Что-то меня тянуло к ним, необъяснимо тянуло.
А, между прочим, когда-то на гармошку перенесли способы гусельной игры. Технология тут простая. Ты играл прежде на гуслях, и тебе в руки попал незнакомый инструмент — гармошка, что с ней делать? Естественно, ты будешь искать в ней те звуки, что уже знакомы. Со временем, с новыми поколениями игроков, и музыка начинает отличаться, инструменты отдаляются, гармошка становится очень самостоятельным и самобытным инструментом. А в старинных наигрышах очень схоже, даже не всегда можно понять, что это — гусельный наигрыш, перенесённый на гармошку или гармошечный, сыгранный на гуслях.
Почему гусли так завораживают и слушателя, и игрока? Думаю, дело в обертонах. Этого нет ни в гармошке, ни в балалайке — свободно звучащая струна. Человеческое ухо может услышать 3-4-5 обертонов, и вот, видимо, они- то и производят такое сильное впечатление. Иначе нельзя объяснить феномен гуслей. Обертоны живут своей жизнью. Я пробовал расшифровать качественно сделанные записи гусельной игры, пробовал записать нотами обертоновый ряд. Это дало очень интересные результаты. Оказывается, обертоны «живут» в наигрыше своей жизнью, они как бы вклиниваются в общую ткань наигрыша. Каждый звук состоит из совокупности множества разных звуков, и при игре именно на гуслях многие из них становятся слышны, как бы уже звучат по отдельности. Наверное, в этом и заключается загадка гуслей, как инструмента. Но в далёком прошлом вместо металлических были жильные струны, они звучали по-другому, глуше.
Думаю, что в том виде, в котором сейчас гусли существуют, они не могут быть слишком древними. Инструменты с одной струной или двумя-тремя, конечно, древнее. Но ведь в экспедициях фиксировались гусельные дощечки с четырьмя струнами, и с тремя, есть у нас в коллекции. Они могут быть очень архаичными, и сказка есть «Троеструнные гусли». Вот это, видимо, самый древний прототип гуслей.
Интересно, что балты и балтийские финно-угры играют тихо. Кто-то предположил, что это оттого, что на их гусельную традицию, как на языческое наследие, были гонения от протестантской церкви. Вот им и приходилось играть тихонько, чтоб не услышали незваные гости. Это многое объясняет. Поэтому и такое положение — кантеле лежит на коленях (так громко не сыграешь) и отсутствие крыла-резонатора. У нас же другое дело! Играли под пляску, и всё наоборот: вертикальное положение гуслей позволяет громче играть, крыло усиливает звук.
Старинная гусельная музыка сохранилась только у русских. У всех балтов и балтийских финно-угров музыка поздняя XVIII–XIX век, остались только общеевропейские польки, краковяк…
В экспедициях с собой мы носили гусли в самошитых чехлах. Не у всех народных исполнителей инструмент был, а играть люди умели. Поэтому мы брали гусли с собой. Издали в чехле они очень похожи на охотничье ружьё. Представьте: идут по деревне несколько незнакомых молодых людей, и у них «ружья» за плечами. Милицию не раз вызывали, нас задерживали. Отпускали потом, конечно, когда все выяснялось…
Начинающий гусляр Кирилл Кологреев так описал свои впечатления от самого первого знакомства с гуслями
«Под Бологом приобрели гусли у Сергея Ивановича (отец решил мне подарок сделать, за что ему большое сыновье спасибо). Там первый раз и заиграл. Показали, как «Русского» играть, как по струнам ударять, как надо гудеть. Но понять эти гусли — понял только дома. В тишине, один на один с собой и гуслями. Теперь вот с тревогой думаю, что если не обзавелся бы ими, какой бы тогда пласт впечатлений, опыта, информации не узнал, потерял. Вот так каждый раз Гуляй[167] дает что-то новое, значимое. Один дал гармонь, другой — гусли. Теперь думаю, что хоть на гуслях и меньше струн и (на первый взгляд) возможностей, это более глубокомысленный, трогающий инструмент. Поиграл на гуслях, переночевали ночку, и расстроились. Настраивал я их часа три-четыре. Может и больше. Мучился с пианино. Пытался вторую струну совместить с нотой «до». Ну никак: крутил и крутил, вроде и созвучно, а не так звучат, ну не так. Потом как-то пришло в голову, что гармонии-то в разных тональностях бывают, и стал не по ноте «до» настраивать, по другим. Получилось, что нужно по «соль», и к «фа» только на полтона понизить. Все получилось, и какая радость тогда была! Вот это для меня и был, наверно, мой первый звук на моих гуслях.
Заиграл «Русского», как учили. Постепенно пошли вариации, «гусли-мысли». И как точно народом названо: «гусли-мысли», действительно, остаются только мысли и гусли.
Когда подумал о «Слове о полку Игореве», про гусляра Баяна, то место, где про соколов и лебедей, про крики лебедей-струн, про удары соколов-пальцев, про представления славян о сотворении мира и устройстве гуслей, появился еще один пунктик в голове, еще один трепет к гуслям.
