Глеб слишком надеялся на ее художественное дарование и свой роковой выбор. Сколько раз она дышала ему в трубку тем неосязаемым теплом, которое так согревает общение двух незнакомых еще людей.
Рядом обозначились юбка с воланом, сшитая из каких-то дешевых детских пеленок, и ноги с выпуклыми венами. Ноги потоптались, встретили мятые брюки, упирающиеся в пыльные ботинки, и ушли. Вместо них пришла пунцовая грудь в охапку с огромным тортом. Пока он рассматривал торт, не обращая внимания на грудь, и пытался различить ее шаги среди многих и многих вновь появляющихся, она незаметно подкралась сзади, прошептала: «Бердышев! Глеб!» — и слегка дотронулась до его глаз ладонями. Он обернулся — и оба вздрогнули от неожиданности. Она тут же протянула ему руку. Он поймал ее как-то неловко, у самого своего лица.
Сердце застучало колесами быстро идущего поезда, выпуская из трубы пар волнения и гудки первых приветственных слов.
— Софья, — произнес он неуверенно, словно позабыл имя.
Неплохо бы улыбнуться.
— Глеб, — сказала Софья.
— Ну вот и познакомились. — Он предпринял попытку улыбнуться.
Ей стало все ясно. Вся интрига и нелепость секрета Полишинеля. Хотелось плакать. Картинка никак не клеилась с фантазией. Она разочаровалась, но так как делать было нечего, приняла решение не торопиться и все взвесить. Мог ли он поступить иначе. Она пыталась послушать себя, о чем беседовали ее предчувствие и испугавшаяся впечатлительность. И вдруг стало невыносимо больно внутри, одиноко и холодно. Соня смотрела на Глеба и вспоминала определение лица, как «тропинку между людьми». И не знала, хотела ли она продолжить их знакомство.
Она несколько секунд выглядела растерянной, но быстро нашлась, смягчила взгляд и тон голоса. У него непроизвольно сжалось все внутри от ее испуганных глаз, тех немногих, встречающихся в жизни каждого мужчины, заглянув в которые можно по-настоящему разглядеть свое отражение. Он отпрянул. Зеркало казалось невероятным. Ребенок раскрашивал ее радужную оболочку нетвердой рукой, как контурную карту цветными карандашами. Ярко-белые белки заполнены волнующими изгибами красных уставших ручейков капилляров. Открытый и дикий взгляд вылупившегося утром воробья, погибшего в прошлой жизни под колесами грузовика.
Глядя на нее, поймал себя на мысли, что свободно шарит у нее внутри. Ее глаза обеспечивали странный доступ вглубь. Она держалась на грани дружелюбия, стараясь силой вывести тон разговора в беспечное приятельское русло, будто они знакомы уже много лет и вот встретились. Он понимал, что это от осторожности, от боязни обжечься. Она же видела, что он зажат, осторожен, искусно прикрывается маской «последнего романтика», и говорила, что надо чувствовать себя раскованнее, что оба в безопасности. Он уворачивался ответами, что все относительно.
Небо залилось изумрудным светом, замок давно разрушился и смешался с морской гладью. Солнце садилось, как обычно, на востоке, обещая завтра снова выглянуть на западе.
Софья шевелила бледными губами, как оживший мертвец, а он, не отрываясь, смотрел на это странное зрелище, стараясь стоять в фас. И не знал, что делать с руками, куда их деть. Они вдруг стали чужими, мешали, плохо имитировали покой. Как вообще современные люди с устойчивой психикой, взрослые и многоопытные, в наше время должны с ними поступать? Когда он развернулся к ней, то почему-то, как идиот, снова протянул ей руку, она переложила сумку из правой в левую, протянула в ответ свою. Он не решился. Он никогда еще не целовал женских рук «так искренне, так нежно». Рук, которые со всем желанием хотелось бы целовать, но пока еще чужих — если бывают чужими руки у обладательниц таких поглощающих глаз. Чмокнуть в щеку, в затылок, в лоб, поцеловать в губы французским поцелуем, покувыркаться в постели сутки напролет… Запросто. А тут всего лишь поцеловать руку. Все одно, что подать ее в общественном транспорте пожилой ли незнакомой даме, молодой ли леди — выставить себя в смешном свете. От этого быстро отучают, одергивают, окрикивают, обругивают, потом долго еще бубнят, тщательно дают понять, что это дурновкусие и плохой тон, развязное воспитание прощелыги, дешевый фарс утомленного ловеласа для молодых или обнаглевшего карманника для поживших. Нет, вот так чтобы искренне поцеловать женщине руку на первой встрече — не приходилось. На деловом бесцветном рауте, подгоняемый более чувством долга, чем ожиданием всех, кто на это его как бы подбил — да, по личной инициативе, не боясь наказуемости, недвусмысленности, с большим обожанием, с толком, с расстановкой, вложив и реализовав нахлынувшие эмоции — нет. Он проворно сдержался, впрочем сожалея тут же об этом. И подумал о том, насколько потрясающе легко теперь стало сделать женщине куннилингус и труднее просто поцеловать ей руку. Граф Жофрей де Пейрак и рыжеволосая Анжелика. На это требовалось время. И он умолял о нем небеса. Человек внутри, а не снаружи. В этом он был убежден с самого начала, но цель казалась слишком недосягаемой, слишком нереалистичной.
Воспоминания об их первой встрече всегда приводили его к одной и той же мысли — он увидел ее и сразу почему-то испытал к ней отцовское чувство. Они пожалели друг друга внезапно, не отдавая себе в этом отчета.
Собственно, ничего такого Соня вовне не транслировала. Даже напротив, излучала подозрительное благополучие и демонстративную гармонию, увлеченная работой, пылающая творческими идеями, она казалась нереально живой, огненной, головокружительной и непредсказуемой, что выглядело временами искусственно, артистически фальшиво. Фальшь словно прикрывала и перекрывала ее внутреннюю какофонию и раздрай.
Он поймал ее на слове, когда она три раза подряд на вопрос «Ну как ты?» ответила «У меня все отлично». Именно после этого он понял, что ей так плохо, что хуже уже и не придумаешь. Он чувствовал, как болезненно надломилась где-то внутри его установка: «Без женщин — без слез». Перед ним стояла улыбающаяся женщина и плакала без них сама.
Всем известны люди, которые на вопрос «Как у тебя дела?» отвечают всегда одно и то же: «Отлично». Слова с такой окраской в их устах ничего не значат и уже давно перестали чего-то стоить. Тогда, когда первое из них было продано, все оставшиеся тут же обесценились. Остались лишь оттенки интонаций. Они эволюционировали в исчезнувшие смыслы, как камбала покрылись пеленой и глаза завели на одной стороне.
Но она не смогла его обмануть. Любая ее улыбка выглядела наигранной, прячущей природную злость, а злое выражение глаз — смешной попыткой скрыть детскую сентиментальность, умиление, кем-то не понятое и наказанное. Он пугался, что в то время, когда она смеялась, он видел ее плачущей и все ждал, когда же она по-настоящему разрыдается. От того было странно смотреть на нее, томясь этим ожиданием. «Нет, — думал он тогда, — тебя наказали не тут. Точнее, тут и есть твое наказание». Он страстно хотел докопаться до сути и ловил себя на этой мысли.
