*
Итак, шёл двенадцатый год моего пребывания в этом необитаемом мире. С того дня, как я понял, что мой Дар повреждён, прошло чуть больше двух с половиной лет. Время не летело быстрокрылой птицей, как мне хотелось, но и не ползло, подобно хромой улитке, чего я боялся. Оно просто шло — своим чередом.
Каждый день я выпивал по две чашки кофе и два-три раза в неделю ходил на охоту — пока что для развлечения, а не по необходимости. Иногда, разнообразия ради, я заменял охоту рыбной ловлей — что тоже было приятно. И, добавлю, вкусно — в озере водилась изумительная рыба.
Кроме того, я всерьёз увлёкся рисованием — не рискну назвать это живописью. Подобные творческие порывы находили на меня и раньше, ещё до роковой встречи с Александром, но я стыдливо скрывал от всех своё увлечение и никому не показывал своих рисунков — боялся критики, а ещё больше боялся льстивых и неискренних похвал. Наверное, меня подавлял талант Пенелопы. Я с самого детства тесно общался с ней и с Дианой, и, как мне теперь кажется, они невольно внушили мне комплекс неполноценности. Я испытывал чуть ли не панический страх перед точными науками, прекрасно понимая, что мне не дано сравниться с Дианой. Я боялся взять в руки рисовальный карандаш или кисть, с содроганием представляя, каким смешным буду выглядеть на фоне Пенелопы.
А напрасно. Мои рисунки, сделанные уже здесь, в течение первых семи лет, были далеко не шедеврами, но и не были они бездарной мазнёй. Придя к такому выводу, а также избавившись от кошмара ежегодных визитов Александра, я буквально наводнил дом рисунками. Работал я пока что с карандашом и бумагой, но в теории уже изучал технику живописи красками — благо в библиотеке нашлась парочка подходящих книг.
К десятилетнему юбилею я устроил собственную выставку — для самого себя, разумеется, ибо других посетителей не предвиделось. Я отобрал полсотни самых, на мой взгляд, удачных рисунков и развесил их в холле. Затем целый вечер ходил вдоль стен с бокалом вина в руке и, изображая из себя придирчивого критика, рассматривал свои собственные творения. На всех без исключения рисунках были изображены люди. Я рисовал только людей — знакомых, друзей, родственников, имелась даже парочка Кевинов. Но больше всего было портретов Софи...
И странное ведь дело: я общался с ней не более четверти часа, а воспоминания по сей день оставались такими яркими, такими сильными, такими живыми, что, закрыв глаза, я мог представить её лицо вплоть до мельчайшей чёрточки. Я помнил, какие душистые у неё волосы, какая нежная и бархатистая кожа, какие сладкие губы... Влюбившись в Софи с первого взгляда, я не смог забыть и разлюбить её даже за десять лет разлуки. Возможно, именно мысль о ней была тем спасательным кругом, который не позволил моему рассудку кануть в пучину безумия. Я должен был уцелеть, вернуться, вырвать её из мерзких лап Александра и сказать ей три простых слова, которые не успел и не осмелился произнести в тот вечер: «Я люблю тебя...»
Отметив таким образом десятую годовщину, я решил, что пришло время испробовать свои силы в настоящей живописи. Всё необходимое для этого, кроме чистого холста, в доме имелось — небось, Александр тоже пытался писать картины (каких он достиг успехов, я так и не узнал). А проблема холста решилась очень просто: когда я здесь поселился, в библиотеке, на самом видном месте, висел портрет бравого гроссмейстера рыцарского ордена Святого Духа — если вы не знаете, то объясню, что Александр когда-то и был этим самым гроссмейстером. В первую же неделю я снял портрет со стены и спрятал его подальше в чулан. Трудно сказать, почему я не сжёг его; может быть, уже тогда предвидел, что мне понадобится холст — а холст был хорош.
Не стану утомлять вас подробным описанием моих мытарств, скажу лишь, что над первой в своей жизни настоящей картиной я работал больше года. Трижды мне приходилось начинать всё сначала, но я не отчаивался. В конце концов, моё упорство было вознаграждено, и портрет получился на славу. Портрет Софи — я изобразил её в полный рост, одетую в церемониальный наряд принцессы из Дома Света. Я уже мечтал о том, как представлю её отцу в качестве своей жены. А про Мориса я предпочитал не думать, чтобы не портить красивую мечту суровыми реалиями жизни. В моём положении было бы верхом нелепости строить планы соблазнения жены моего друга...
Когда краски окончательно высохли, я повесил портрет Софи в библиотеке, на самом видном месте — там, где когда-то висел портрет Александра. Моя первая картина мне очень нравилась, и я мог часами сидеть в кресле, любуясь ею. Впрочем, любовался я всё-таки Софи — она получилась у меня как живая.
Закончив портрет, я несколько месяцев отдыхал и гнал прочь любые мысли о следующей столь же масштабной работе. Во-первых, я истратил почти все краски, да и другой картины, чтобы использовать её холст, в доме, увы, не было. Во-вторых же, я был искренне убеждён, что не смогу создать ничего более прекрасного и совершенного, чем портрет Софи. Короче, у меня назревал творческий кризис. Без сомнения, так или иначе я бы разрешил его — но тут привычный ритм моей жизни был неожиданно нарушен...
Однажды днём, когда я собирался на охоту, с ясного неба послышался знакомый шум. До боли знакомый. И до дрожи. Тот самый шум, которого я надеялся больше никогда не услышать.
Сердце моё упало. А сам я упал на колени подле охотничьего снаряжения и едва не разрыдался от отчаяния. Это конец, думал я. Вот, значит, обещанный Александром урок! Жестокий урок...
Я взял лазерное ружьё, затем отбросил его в сторону, достал обрез, бьющий не так прицельно, зато короткий, и вышел на крыльцо. На лужайку перед домом, на своё обычное место, садился тот же самый проклятый корабль.
Когда он совершил посадку, я, сжимая в руке обрез, направился к нему. Я твёрдо решил, что больше не позволю Александру измываться надо мной. Сейчас он выйдет, я выстрелю в него (конечно же, вреда ему не причиню, но попытка не пытка), после чего выстрелю в себя — вот зачем я взял не ружьё, а обрез...
Прощай, Софи. Теперь уже прощай навсегда. Жаль, что так получилось. Я не успел сказать, что люблю тебя, и ты никогда об этом не узнаешь. Ещё раз прощай...
Прощайте, мама и папа. Прощайте, Дейдра и Радка. Прощайте Диана и Пенелопа, Колин и Бренда, Мел и Бриан, дядя Артур и тётя Дана, дед Янус и Юнона, Шон и Ди... Прощайте все, мои друзья, родные и близкие. Знайте, что я всех вас люблю. Даже придурка Кевина.
Люк отворился, трап соскользнул вниз, и на верхней ступеньке, вместо грозного силуэта Александра, появилась стройная, изящная женская фигура.
Я сразу узнал её и от неожиданности выронил обрез. Я не поверил своим глазам...
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
