И тут Эрику пришло в голову смастерить водолазную корзину. Мы не были богаты сырьем, но нашелся бамбук, Нашлись веревки и старая корзина из-под кокосовых орехов. Мы надставили корзину бамбуковыми жердями и заплели веревками пространство между ними. Теперь можно было спускаться под воду. Наши ноги — приманка для морских хищников — были скрыты в корзине. Правда, веревочная сетка была скорее психологической, чем реальной защитой, но в крайнем случае можно было, заметив что-то опасное, присесть и сжаться в комок, а друзья на палубе мигом вытянут тебя из воды.
Эта водолазная корзина сочетала в себе полезное и приятное. Постепенно она стала для команды своего рода увеселительным учреждением, ведь мы теперь могли вволю изучать плавучий аквариум под нашим «Кон-Тики».
Когда по поверхности океана катили длинные, ленивые валы, мы поочередно спускались в корзине и сидели под водой, сколько хватало дыхания. Здесь царило своеобразное освещение, приглушенное и без теней. И не поймешь, откуда свет идет, не то что в надводном мире. Блики сверкают и вверху, и внизу; и солнце не где-то в определенной точке, а словно равномерно разлито повсюду. Днище плота купалось в ярком магическом свете — вот они, девять могучих бревен и сеть веревочных креплений, а по краям и вдоль рулевого весла колышутся светло-зеленые гирлянды водорослей. Идут, послушно держа строй, лоцманы — эти зебры в рыбьем обличье; вокруг них нервно скользят прожорливые корифены. Светится розовая древесина торчащих из щелей швертов, усеянных мирными колониями светлых морских уточек, которые мерно взмахивают желтой бахромой жабер, добывая себе пищу и кислород. При опасности они тотчас захлопывали створки с желтоватой или розовой каймой и не открывали дверь, пока враг не уйдет. После яркого тропического солнца подводный свет казался нам удивительно мягким, чистым и приятным. Даже если смотреть вниз, где в пучине таится вечная ночь, глаз ласкает голубое сияние пронизанной солнцем толщи. И на самом дне этой хрустальной толщи можно различить рыб — то ли бониты, то ли еще кто-то, не опознать: уж очень глубоко. Иногда они шли огромными косяками. Может быть, в полосе течения всегда много рыбы? Или их привлек наш «Кон-Тики», и они решили несколько дней провести в нашем обществе?
Мы особенно любили спускаться в корзину, когда нас на вещали щеголяющие золотистыми плавниками огромные тунцы. Иногда они ходили косяками, но чаще всего по двое, по трое, и несколько дней подряд мерно скользили вокруг плота, если только не попадались на наши крючки. Смотришь с плота — неуклюжие бурые туши, никакого изящества. А окунешься в их родную стихию — что за штука: и цвет не тот, и рыба не та! До того разительная перемена, что мы возвращались на плот проверить, не обознались ли. А они на нас ноль внимания, плывут как ни в чем не бывало, но до чего же изящные, элегантные, никакая другая рыба с ними не сравнится. Цвет металлический, с фиолетовым отливом. Этакая увесистая торпеда из сверкающей стали и серебра, идеально обтекаемая форма, безупречно отрегулированная плавучесть. Чуть шевельнет одним, другим плавником, и 70–80-килограммовая туша удивительно легко рассекает воду.
И чем ближе мы соприкасались с морем и его обитателями, тем лучше его понимали, тем увереннее себя чувствовали в нем. Мы прониклись уважением к первобытным людям, которые жили в Тихом океане, жили Тихим океаном, а потому воспринимали его совсем не так, как мы.
Спору нет, мы определили солевой состав, дали тунцу и корифене латинские имена. Древние до этого не додумались. И все-таки, сдается мне, их представление о море было вернее нашего.
Океан не баловал нас твердыми ориентирами. Волны и рыбы, солнце и луна — все непрерывно перемещалось. Мы с самого начала зарубили себе на носу, что на протяжении всех восьми тысяч километров от Перу до островов Южных морей суши не будет. Тем сильнее мы удивились, когда, подойдя к 100° западной долготы, прямо по курсу увидели на карте пунктирный кружочек, обозначающий риф. И так как карта была совсем свежая, мы поспешили раскрыть «Лоцию для Южной Америки», где прочли:
«В 1906 году, а затем в 1926 году были получены сообщения о бурунах, наблюдавшихся примерно в 600 морских милях к юго-западу от Галапагосских островов, на 6°42′ южной широты и 99°43′ западной долготы. В 1927 году с судна, проходившего в одной морской миле к западу от этой точки, ничего не было замечено, в 1934 году другое судно прошло в миле к югу и также не обнаружило бурунов. В 1935 году теплоход „Каури“ производил в этой точке промеры до глубины 160 саженей, но дна не достал».
Судя по карте, район этот все еще считался ненадежным, и мы решили идти прямо к загадочной точке и обследовать ее, ведь плот не корабль, ему мели не так страшны. Риф был помечен чуть севернее предполагаемой линии нашего дрейфа, поэтому мы повернули парус и руль так, чтобы нос плота смотрел на север. Теперь мы принимали ветер и волны с правого борта, а тут еще посвежело, и в итоге Тихий океан чаще обычного совал нос в наши спальные мешки. Нас утешало то, что «Кон-Тики» доказал свою способность уверенно идти под неожиданно большим углом к ветру. Правда, стоило нам выйти из бак-штага, как начиналась потасовка, чтобы снова подчинить себе плот. Двое суток шли мы курсом норд-норд-вест. Ветер дул то с востока, то с юго-востока, стройные шеренги волн поломались, гребни норовили подмять нас, но плот переваливал через них. На мачте постоянно кто-нибудь сидел, ловя секунды, когда «Кон-Тики» взлетал на высокой волне и кругозор увеличивался. Валы вздымались на два метра над каютой, а когда две волны сталкивались, они, борясь между собой, поднимались еще выше, и невозможно угадать, куда обрушится шипящий гребень… На ночь мы нагромоздили ящики у входа в каюту, но это нас не спасло. Только уснули, вдруг на стену обрушился первый удар, тысячи струек прорвались сквозь щели, а через ящики внутрь ринулся пенящийся каскад.
— Позвоните водопроводчику, — послышался чей-то сонный голос. Но водопроводчик не пришел, и как мы ни жались к стенкам, чтобы вода могла стекать через пол, за ночь к нам в постели натекло столько воды, что купаться не надо. А во время вахты Германа волна забросила на плот здоровенную корифену.
На следующий день пассат решил, что хватит метаться, лучше дуть прямо с востока, и волны утихомирились. Плот должен был достичь заветной точки еще до полудня, и мы то и дело сменялись на мачте. В этот день мы наблюдали особенно много разных рыб, может быть, потому, что смотрели внимательнее.
Утром увидели большую рыбу-меч, которая мчалась прямо на плот. Между двумя острыми плавниками, торчавшими из воды, было метра два; меч казался таким же длинным, как туловище. У самой кормы плота рыба-меч заложила крутой вираж и скрылась за гребнями. А когда мы принялись за обед, приправленный морской водой, конусовидная волна рядом с нами подняла вверх большущую черепаху, широко растопырившую свои ласты. Через секунду волна схлынула и черепаха пропала так же внезапно, как появилась. Мы успели только заметить, что под ней бледно-зелеными молниями сверкали корифены. Здесь было на редкость много крохотных, не больше дюйма, летучих рыб. Они целыми косяками взлетали в воздух и часто приземлялись на плоту. Появились поморники, то и дело над плотом кружили фрегаты — хвост, как ножницы, этакие здоровенные ласточки. Принято считать, что фрегат не улетает далеко от суши, поэтому настроение на борту сразу поднялось.
