Правило, которого я придерживаюсь, знакомясь с людьми — если мне нравится то, что они делают, — состоит в том, что мне хотелось бы стать свидетелем того, как они портят воздух или ковыряют в зубах. Прошлым летом в Нью-Йорке у меня проходили чтения в издательстве «Варне энд Ноубл», где я тепло отозвался о Хемпель, сообщив собравшимся, что если она напишет достаточно, то я останусь дома и, не вылезая из постели, буду читать ее книгу весь день. На следующий вечер она пришла на мои чтения в Виллидж. Я выпил кружку пива, и мы с ней поговорили. Дело обошлось без порчи воздуха.
И все же я надеюсь, что больше никогда не увижусь с ней. Но первое издание ее книги, то самое, за 75 долларов, я все-таки купил.
Гадая самому себе
На чердаке Мэрилина Мэнсона почти полночь.
Это площадка винтовой лестницы, на которой стоит скелет человека семи футов ростом с почерневшими от времени костями. Вместо человеческого черепа у него череп барана. По словам Мэнсона, когда-то череп этот служил алтарем в старой сатанистской церкви где-то в Британии. Рядом со скелетом протез, искусственная нога, которую после концерта, отстегнув, Мэнсону подарил какой-то инвалид. Рядом — парик из кинофильма «Джо Дерт».
Это финал десятилетней работы. Это — новое начало. Альфа и омега человека, который целое десятилетие трудился над тем, чтобы стать самым презираемым, самым страшным исполнителем. Своего рода защитная реакция, помогающая выжить. А может, он стал таким просто от скуки.
Стены вокруг красные. Мэнсон сидит на черном ковре, тасует карты Таро и говорит:
— Очень трудно гадать для самого себя.
Где-то, рассказывает он, у него есть скелет семилетнего китайского мальчишки, разобранный на части и запечатанный в пластиковые пакеты.
— Наверное, я смогу сделать из него канделябр, — говорит Мэнсон.
Где-то стоит бутылка абсента, который он пьет, несмотря на то, что боится разрушить свой мозг.
Здесь, на чердаке, хранятся его картины и рукопись его новой книги — романа. Мэнсон показывает эскизы новой колоды карт Таро. Почти на каждой карте — его собственное изображение. Мэнсон — Император с протезами вместо ног, сидящий в кресле-каталке. Он сжимает в руках винтовку. За его спиной перевернутый, древком вверх, американский флаг. Мэнсон — безголовый Шут, срывающийся вниз с обрыва с зернистым фото Джеки Онассис в розовом костюме на фоне рекламного плаката избирательной кампании Джона Фицджералда Кеннеди.
— Это новая версия карт Таро, — объясняет он. — Я заменил мечи ружьями. Судья взвешивает на весах Библию и человеческий мозг.
Поскольку каждая карта имеет несколько значений, то ей присущ по-настоящему магический, ритуальный элемент. Когда тасуешь колоду, то считается, будто передаешь картам свою энергию. Звучит сомнительно. Я этим редко занимаюсь. Мне больше нравится символизм, а не желание довериться предсказаниям.
— Думаю, резонно будет задать вопрос: «А что же дальше?», — говорит он. Затем раскладывает карты и начинает истолковывать их значение. Было бы более точно сказать: — А какой же мой следующий шаг?
Мэнсон истолковывает первую карту: Иерофант.
— Первая карта, — говорит Мэнсон, глядя на перевернутую вниз головой карту, — символизирует мудрость и предусмотрительность, а то, что я объяснял ее, когда она была перевернута, может означать противоположное — недостаток этих качеств. В каком-то отношении я могу оказаться наивным. Эта карта в данный момент — мое прямое влияние.
Гадание на картах Таро происходит после того, как Роуз Макговен вышла из дома на Голливуд-Хиллз, в котором они обитают вместе. Она вышла после того, как вместе с Мэнсоном поиграла со своими бостонскими терьерами, Багом и Фестер, и показала ему каталог с костюмами для Хэллоуина, в которые хочет нарядить собак. Роуз говорит о «Бостонском чаепитии» — это когда сотни людей в парке Лос-Анджелеса выгуливают своих бостонских терьеров. Они рассказывают, как взяли напрокат синий «кадиллак» 1975 года выпуска — единственный такой, имевшийся в прокатном агентстве, — чтобы съездить на какую-то занесенную снегом ферму на Среднем Западе, где они купили двух терьеров для родителей Мэнсона.
Водитель лимузина ждет на улице. Роуз торопится на самолет, ей надо успеть в Канаду, на съемки фильма с режиссером Аланом Альда. На экране установленного на кухне монитора видны изображения сразу с нескольких видеокамер наблюдения; по словам Макговен, Альда выглядит всегда по-разному, а еще у него огромный нос. Мэнсон отвечает, что по мере того как мужчины становятся старше, у них продолжают увеличиваться в размерах нос, уши и мошонка. Его мать, медсестра по профессии, рассказывала ему об одном старике, у которого мошонка болталась почти до колен.
Мэнсон и Макговен целуются на прощание.
— Спасибо тебе, — говорит она. — Теперь, когда я буду работать с Аланом Альда, я всегда буду думать про то, какой величины у него мошонка.
Все на том же чердаке Мэнсон объясняет значение второй карты: Правосудие.
— Ее можно отнести к моим суждениям, — говорит он. — Моей способности распознавать, например, друзей или угадывать выгодные коммерческие сделки. В данный момент она говорит, в каком состоянии я пребываю. Я чувствую себя немного наивным или неуверенным в том, что касается дружбы или коммерческих сделок, то есть применительно к определенным отношениям, которые сложились между мной и моей звукозаписывающей компанией. Так что в этом имеется известный смысл.
За день до этого в офисе звукозаписывающей компании на бульваре Санта-Моника Мэнсон сидел на черном кожаном диване. На нем были черные кожаные брюки, и всякий раз, когда он менял позу, трение кожи о кожу вызывало звук, похожий на низкое басовитое рычание, удивительным образом напоминающее голос самого Мэнсона.
— В детстве я пытался научиться плавать, но терпеть не мог, когда вода попадала в нос. Я боюсь воды. Не люблю океан. В нем есть нечто бесконечное, что вселяет в меня страх.
Стены темно-голубые. Свет в комнате выключен. Мэнсон сидит в этой темно-голубой комнате с работающим на всю мощь кондиционером. На нем темные очки. Он пьет «кока-колу».
— Похоже, уже стало закономерностью, что я живу в тех местах, которые не для меня. Началось это еще с Флориды, и, возможно, из-за этого мне бывает трудно вписаться в местную жизнь. Наверное, я научился находить привлекательность в местах, которые абсолютно не похожи на то, что меня окружает, именно потому, что я терпеть не мог пляжную культуру.
Обычно я просто садился и наблюдал. Когда я впервые оказался во Флориде и еще никого там не знал, то садился и разглядывал людей. Просто слушал их разговоры и наблюдал. Если ты собираешься создать что-то такое, что люди будут смотреть и слушать, то сначала надо научиться слушать их самих. В таком деле — это главное.
У себя дома, на чердаке пятиэтажного дома, отпивая красное вино из бокала, Мэнсон объясняет третью карту: Шута.
— Третья карта символизирует мои цели, — поясняет он, и его голос напоминает звук, возникающий при трении кожи о кожу. — Шуту суждено совершить прыжок в пропасть, и это хорошая карта. Она символизирует начало путешествия или большой шаг вперед. Для меня это означает рекламную кампанию моей звукозаписывающей фирмы или предстоящие гастроли.
Я боюсь помещений, в которых полно народу. Я не люблю находиться посреди большой толпы, но чувствую себя вполне комфортно, выступая на сцене перед несколькими тысячами людей. По-моему, это правильный способ преодолеть свой страх.
Голос Мэнсона звучит настолько низко и мягко, что порой тонет в шуме работающего кондиционера.
— Может показаться невероятным, но я ужасно застенчив, — признается он. — Смешное качество для эксгибициониста, всегда находящегося в гуще толпы. Но я действительно ужасно застенчив.
Я люблю петь, даже когда остаюсь один. Всякий раз, когда я пою, людей рядом со мной минимальное количество. Когда я записываю песню, то иногда заставляю всех выйти вон.
О гастролях он говорит так:
— Угроза смерти придает жизни осмысленность и привлекательность. Это — главное освобождение от скуки. Быть в самой гуще всего на свете. Я раньше думал: «Я знаю, что собираюсь довести то, что делаю, до крайности, чтобы все поняли, что я собираюсь начать жизнь на дне и сделаться самой презираемой личностью. Я стану воплощением всего того, что вас раздражает, и вы не сможете сказать ничего такого, что бы обидело меня, и не сможете оскорбить меня. Потому что со дна можно только подняться выше». По-моему, ужасно приятно осознавать, что никому не удастся меня унизить. Разве что убить. Потому что я — олицетворение всего самого низменного. Я — самое скверное, что только может существовать, и вы никогда не сумеете обвинить меня в том, что я запятнал себя недостойным поступком. Потому что, как я только что сказал, я и без того гадок так, что дальше некуда. У меня словно крылья расправились — такую свободу я ощутил, когда понял, что не нужно переживать по поводу того, что кто-то может тебя унизить.
