Бойцы вставали в строй, перетянутые ремнями и лямками, с автоматами, заплечными сумками, круглыми флягами на бедрах. Тонкие, гибкие, под бременем тяжкой поклажи. Подносили длинные отточенные колья, веревками приторачивали к ним стволы минометов. Вынимали из ящиков мины, завертывали их по одной в куски материи, пеленали бережно, словно младенцев, прижимали к груди.
Белосельцев шагнул и занял место в строю рядом с девушкой-радисткой, которая упрятывала под берет плетеные косички, набрасывала на плечи лямки походной рации, словно школьный ранец. Аурелио недовольно поднялся, вошел в строй.
Командир Жакоб подал команду. Стало так тихо, что был слышен крик ребенка в хижине. Звезды складывали над головами свои орнаменты и узоры, словно на бархатном черном теле блестящей иглой кто-то делал татуировку, выводил рыб, зверей и драконов, волшебные цветы и листья.
Жакоб вскинул кулак, глухо воскликнул:
– Намибия, ты будешь свободной!
Шеренга повторила его жест и вскрик:
– Намибия, ты будешь свободной!
Белосельцев, выталкивая вверх кулак, повторяя священное заклинание, чувствовал свою неразрывную с ними связь, смертную к ним любовь, единство их быстротечных жизней, протекавших под вечными звездами.
Появился проводник с матерчатой котомкой через плечо, с деревянной клюкой, заросший, лохматый, похожий на нищего.
– Вперед! – сказал командир, и отряд колыхнулся, пошел, оставляя за собой островерхие хижины, красную, меркнувшую точку костра, запахи и звуки деревни.
Они миновали пустошь, издававшую слабые запахи сухой травы, скотины, холодного дыма, – так пахнет ночное пастбище, которое на время покинуло стадо, оставив сгоревший на солнце помет, пепел пастушьего костра. Начались заросли, сквозь которые по узкой тропке вел их проводник. Белосельцев на ходу отломил хрупкую веточку, взял в рот, ощутив горьковатый вкус живой коры. Среди кустарника стали появляться деревья, редкие, высокие, с голыми корявыми кронами. Казалось, деревья когтистыми лапами сгребают звезды, держат их в объятиях, как в огромных корзинах, а потом объятия раскрываются, звезды из разорванных корзин высыпаются в небо, безбрежно, многоцветно сверкают.
Впереди него шли бойцы, положившие на плечи длинную жердь, к которой был подвязан ствол миномета. Время от времени их подменяли другие, беря на плечи поклажу. Когда происходила очередная подмена, Белосельцев шагнул вперед, перехватил из горячих рук обструганную жердь, положил себе на плечо, ощутив тяжесть миномета, колыхание походки впереди идущего партизана.
Он не чувствовал усталости. Мышцы его наполнились силой и бодростью, стопа легко отталкивалась от упругой земли. Зрение обострилось так, что он видел тропу, извилистый корень дерева, кромку миномета, отражавшую блеск звезд. Слух его был чуток настолько, что улавливал шелест опавшей листвы, потревоженной ночными мышами, шум крыльев испуганной, взлетевшей в стороне птицы. Ноздри его, как у животного, различали множество запахов – сухой листвы, муравьиного спирта, далекого водопоя, сладкого чистого ветра, реющего над вершинами среди блеска звезд.
Близко от тропы, в неразличимо темных деревьях раздалось тяжелое ворочание, похожие на кашель хрипы, длинные сиплые вздохи и короткий тревожный рев, как звук огромного граммофона. Белосельцев уловил теплое кисловатое зловоние, запах разрытой земли.
– Слоны, – сказал ступавший следом за ним партизан. Белосельцеву было радостно и чудесно ощутить близко от себя жизнь огромных ночных животных, их лежбище под звездами, стволы деревьев, истертые шершавой кожей, дыхание, вырывавшееся из горячей утробы. Мир, в котором пролегал его путь, был наполнен жизнями мышей, светляков и слонов, пронизан сверканием звезд, и его сердце, как чаша, принимало в себя божественное мироздание.
Через несколько часов скорого непрерывного хода они миновали лес и вышли на опушку, где начиналась плоская равнина, поросшая сухим тростником. Словно это были плавни или большое болото. Тростник ровно шелестел, словно шло невидимое измельчение, перетирание чего-то, что осыпалось из звездного неба мерцающей пудрой. Отряд остановился на опушке для отдыха.
– Здесь недалеко до границы, – сказал Белосельцеву командир Жакоб. – Мы отдохнем до зари и уйдем в Намибию. А вас проводник уведет обратно в Онго.
Бойцы укладывали под деревья тюки, ложились на теплую землю. Не разжигая огня, пили воду, ели сухие лепешки. Восстанавливали силы для броска через границу, в безопасные, разведанные проходы.
Белосельцев с Аурелио устроились у корней высокого дерева, из которого звезды текли на равнину, медленно опадали к шуршащим тростникам.
– Неужели не прошла информация? – Аурелио прижимался спиной к стволу, казался утолщением дерева. – Значит, мы не смогли изменить маршрут батальона. Через день-два надо ожидать удар по побережью. Будет работа для вашей морской пехоты.
– Есть русская пословица: «Утро вечера мудренее». Отдыхайте, Аурелио. На заре мы сделаем выводы.
Он вытянулся на теплой твердой земле, лицом вверх, притворился спящим, не отвечая на громкие вздохи и покашливания Аурелио. Ему хотелось сохранить в себе переживания, которыми был полон во время лесного похода.
Дерево, не потерявшее листву, едва сочилось звездами, процеживало их сквозь тонкую ячею. Из черной кроны, как из горловины кувшина, изливались блистающие потоки, разноцветными струями лились в тростники, где их с легким шелестом перетирало в белую муку, в туманное свечение.
Ночь звучала, мерцала, благоухала. Была полна бесконечной жизнью. Гукала печальными голосами невидимых птиц. Мигала зеленоватыми светляками, которые реяли среди деревьев, не вылетая на равнину. Тростники шелестели от ветра, и это была мелодия, нарастающая, ниспадающая, и в такт ей приближалось и отодвигалось звездное небо. Все было едино, созвучно, исполнено смысла. Он лежал лицом вверх, чувствуя невесомый, опадающий на него свет неба. Его разум не думал ни о чем отдельном, а обо всем сразу. Обо всей своей жизни, где в нем сохранялись все самые малые, пережитые им впечатления. От стука фарфоровой чашки, которую бабушка в детстве ставила у его изголовья, до колыхания лодки, куда они с другом сели на Псковском озере, плеснули на берег солнечной мелкой волной. Эта хранимая в нем совокупность его жизни была неотъемлемой частью необъятной жизни Вселенной. И это слияние, неразделимость, помещенность в сияющее бесконечное мироздание вызывали в нем восторг.
«Слава Тебе!.. – говорил он Кому-то, Любящему, Ведающему о нем, Взирающему на него из многоцветного неба. – Я – твой!.. В Твоей воли и власти!.. Приму любое твое решение, любой наказ!.. Люблю тебя!..»
Он забылся, и ему казалось, кто-то поддел под него сильные, теплые, огромные ладони, бережно поднял над деревом, над лесом, над спящей землей, приблизил к драгоценным сверкающим звездам.
«Люблю Тебя!..» – говорил он в ответ.
Он проснулся от ужаса, безымянного, беспричинного, явившегося продолжением сна. Ему казалось, в земле медленно раздвигаются две тяжкие литые заслонки, сквозь которые видна преисподняя, ее вечный желтый огонь, непрекращающийся подземный пожар, и его затягивает в эту желтую бездну. Он приподнялся. На небе узко, желто светила заря, латунная, неподвижная, между темнотой неба и непроглядной чернотой земли. Тростники колючими остриями чернели на заре, и их ломаный острый орнамент был ужасен. Страх надвигался отовсюду. Стекал по древесному стволу, как ядовитый, распиравший кору сок. Пульсировал под землей, словно в ней был заложен обнаженный провод, посылавший в тело пульсирующие, бьющие удары страха. Казалось, ему на голову надели шлем, который сдавливал виски, вгонял в мозг импульсы безумия, оглушал, выдавливал глаза, стискивал в судорогах мышцы. Хотелось вскочить и бежать, ломиться сквозь лес, забиться под корягу, забраться в дупло, превратиться в крохотную улитку и спрятаться в палую листву.
Отряд уходил, погружался в камыши. Замыкающие оставались еще на опушке, вскидывали на плечи оружие, колья с поклажей, а голова отряда была уже в камышах. Качались растревоженные черные метелки, менялся на заре их черный колючий орнамент. Белосельцеву казалось, он видит командира Жакоба, взмахом руки подгоняющего бойцов, девушку в берете, несущую радиостанцию. Их поглощали черные заросли.
От страха его бил озноб, начинало звенеть в ушах, и в этой звенящей вибрации звука, в сотрясаемой желтизне зари возникли черные точки. Они казались чаинками в желтом растворе неба. Были крапинками в испуганных сотрясенных зрачках. Он сжал веки, желая прогнать наваждение. Но точки оставались, висели в заре, двигались, приближались.
В стрекоте, звоне винтов, в косом вираже, неся в лопастях ядовитый лимонный отсвет, прянули вертолеты. Вонзили в зарю черные брызгающие острия. На их продолжении, вырывая из колючего орнамента зарослей сочный красный ломоть, ахнули взрывы. Словно землю подняли за волосы, держали над пеклом и бросили обратно, в грохочущую дымную тьму. Косыми тенями вертолеты прошли на заре, резанули ее винтами. По опушке длинным рваным надрезом хлестнули взрывы, словно вспороли землю, выдрали из нее огненную жилу. Лес тряхнуло. В лицо Белосельцеву ударила горячая гарь. Тлела трава, горели тростники. Лес стал виден насквозь. Вдоль горящей стены тростников, темные среди пламени, бежали люди, уцелевшие от удара. Белосельцев, ослепленный, заслоняясь от жара, видел, как горела на одном одежда и он руками сдирал ее с плеч. Из тростников, из падающих горящих стеблей и ярких, как свечи, метелок выбежала девушка с рацией, упала, и на нее сыпались сгоравшие ворохи, наваливались клубы дыма.
