этой цели, поэт выступает сразу в трех ипостасях – как умелый рисовальщик, знающий, что такое четкая линия, твердый штрих, законченная композиция, как живописец-колорист, обладающий безошибочным чувством цвета, уверенно разбрасывающий по полотну выразительные краски (лаконичный и оттого емкий эпитет играет в его стихах роль живописного мазка), и, наконец, как ваятель (недаром излюбленное слово Готье «резец»), прекрасно знающий, какой эффект способна создать объемность и пластика скульптурной формы. «Словесная живопись» – так определили поэзию Готье уже его современники.
Впрочем, говоря о «живописности» Готье, необходимо иметь в виду не «натуру», к которой он относился скептически, а ее преломление через сознание, ее «художественность», «изобразительность», опосредованность искусством. Поэту особенно удается «живопись словом» – наряду с пейзажными зарисовками поэтические эквиваленты ранее созданных произведений искусства, картин, скульптур, художественных изображений.
Художник странный Книатовский[12]
Мне акварель нарисовал —
О, я к фамилии чертовской
Насилу рифму подобрал.
Далее следует живописнейшая поэтическая парафраза описываемой акварели:
Я различаю еле-еле,
Как будто дремлющих гостей,
Картины темные, пастели
Прекрасных дев, былых друзей.
Дрожу, завесу поднимая,
И вижу мертвую любовь…
То Сидализа молодая,
И кринолин красней, чем кровь.
Корсет распущен, обнаружив
Цветок, сердца берущий в плен,
И чуть сокрыта между кружев
Грудь белая с лазурью вен.
…
Горяче-золотые щеки
Покрыл пурпурный слой румян,
И сквозь ресницы луч далекий
Блестит, как солнце сквозь туман.
Меж губок, с негою восточной,
Зубов поблескивает ряд,
И вся она пылает, точно
Палящим летом цвет гранат.
Понять Готье – это во многом осознать его поэтические «репродукции», стремление «переписать» вещь, природу, цветы, храмы и т. д. – в художественные изображения, произведения искусства, живописные образы, если хотите, экспонаты воображаемого музея.
Для поэта не существует жизни без ее художественных эквивалентов, прелестей женщины – без образов картин, скульптур, других стихов. Так, возлюбленная Бодлера госпожа Сабатье в «Поэме женщины» предстает перед нами не столько в виде знаменитой парижской красавицы, сколько – скульптуры, изваянной Апеллесом или Клеоменом, одалиски Энгра, статуэтки Клезенже или танцовщицы Нодье.
Г. Косиков:
В основе поэтики Готье лежит принцип культурных отсылок, ассоциаций, реминисценций; они служат ему своеобразной призмой, сквозь которую он смотрит на окружающую действительность, нередко замечая в ней лишь то, что способна пропустить эта призма. «Парк был совершенно во вкусе Ватто»; «Свет и тени легли, словно на полотне Рембрандта» – подобные фразы можно встретить у Готье на каждом шагу. «Эмали и камеи» буквально переполнены мифологическими аллюзиями, намеками на художественные выставки, оперы, балеты, они пестрят реминисценциями из множества иностранных и французских писателей (Гёте, Гейне, Цедлиц, Гофман, Рюккерт, А. Рэдклифф, Шатобриан, Жорж Санд, Сент-Бёв, Беранже), прямыми отсылками к произведениям живописцев и скульпторов XVI–XVIII вв. (Гольбейн Младший, Корреджо, А. Канова, Дж. Пиранези. А. Куазево, Н. Кусту и др.). «Природа, ревнующая к искусству…» – эта строка из «Замка воспоминаний» может служить ключом ко всему творчеству Готье.
Кстати, эту «статуарность», склонность к своего рода «сезаннизму», изображению «вещей» у Готье унаследовали не только поэты Парнаса, но и Р. М. Рильке, «Новые стихотворения» которого – настоящие памятники неодушевленным вещам:
Я лютня. Попытайся описать
Мое прекрасно выпуклое тело!
Говоря о поэтической преемственности, надо помнить, что французские символисты, начиная с Бодлера, творили с постоянной оглядкой на Готье. Скажем, «Галантные празднества» Верлена многим обязаны «Венецианскому карнавалу». А разве «Симфония ярко-белого» – не без пяти минут Малларме? —
Под красотой заледенелой
Пленительно утаяна,
Нам чудится, сжигает тело
Неистовая белизна!
Поэтика Т. Готье не терпит противоречий, контрастов, драматической напряженности. Его стихия – полутона, созерцательность, мягкость, покой. Готье относится к творчеству, как к своеобразной «игре», занимая по отношению к его плодам позицию стороннего наблюдателя:
…Он тщательнейшим образом отделывает, полирует и шлифует материал, но при этом слегка его деформирует, занимаясь этой отделкой-деформацией не без лукавого любопытства, свойственного человеку, наблюдающему за собственной работой как бы со стороны.
Подобно поэтам совсем иного, нашего времени, так сказать «века Джойса», Готье прекрасно сознавал игровую природу искусства и никогда не претендовал на «правду жизни», – тем более что ставил искусство над ней.
Я враль, как всякий сочинитель,
И ничего не стоит мне
Украсить нищую обитель
И выставить цветы в окне.
Или:
Артист, веселая гризетка,
Вдовец и юный холостяк
Мансарду любят очень редко,
И только в песнях мил чердак.
Выходец из романтической школы, Готье, видимо, не ангажирован ею: он постоянно дистанцировался от Гюго и его наследников, даже принося им клятвы верности. Имитируя стилевые приемы или тематику романтиков, Готье всегда держит дистанцию – то тонким юмором или даже сатирой на «прототип», то недвусмысленной иронией отстранения, а то и явным противостоянием или «обнажением» романтических клише и штампов, демонстрацией условности письма.
Г. Косиков:
Готье, с одной стороны, активно использует романтические изобразительно-выразительные средства, а с другой – ощущает их как застывшие клише и даже штампы, от которых он тем не менее не может и не хочет отказаться. Готье сознательно работает с готовой литературной топикой, а это значит, что экфрасисы, культурные аллюзии и реминисценции в конечном счете служат у него одной главной цели – стилизации. Цель всякой стилизации состоит в том, чтобы объективировать чужие стили, чужие способы выражения. Имитируя романтический стиль, Готье тщательно сохраняет все его характерные приметы, но вместе с тем что-то неуловимо в нем меняет, поскольку не просто «срисовывает» чужие художественные изображения, но их «подрисовывает» и «прорисовывает» – углубляет тона там, где оригинал содержал лишь полутона и оттенки, проводит резцом в тех местах, в которых имитируемый автор работал более тонкими штрихами, и т. п. Это опять-таки приводит к двойному эффекту: с одной стороны, Готье отнюдь не огрубляет и не искажает исходный образ, но лишь делает его более выпуклым и четким, а с другой – сама эта четкость позволяет ощутить известную условность данного образа по отношению к жизни.
Впечатление условности, которое оставляют стихи Готье, усиливается за счет его открытой установки на экзотизм, причем экзотизм, предполагающий мозаичное смешение топосов, заимствованных из самых различных (как в географическом, так и в историческом отношении) областей культуры.
