— Ой! Здрав будь, господине Олег Иваныч! — сняв, наконец, рубаху, радостно приветствовал гостя Ваня. Затем огорченно махнул рукой: — Как ни тянули с Колей — ушла, зараза! Самих чуть не утянула, вон, все мокрые!
— Хороша, видно, была рыбина. — Олег Иваныч внимательно посмотрел на мальчика. — Вот что, Иван, — значительно произнес он. — Есть у меня к тебе важное поручение.
— Исполню все, что велишь! — заверил Ваня, посмотрев прямо в глаза грозному воеводе.
— Тогда слушай. Начиная с завтрашнего вечера, будешь учить местный язык. Учить тебя будет некий Тламак, переводчик, чуть тебя старше…
Подробно проинструктировав Ваню, Олег Иваныч выпил с Геронтием на посошок и удалился тем же путем, что и пришел.
На окраине, в корчме Кривдяя, гуляли рыбаки-поморы с коча «Семгин Глаз» вместе с кормщиком Иваном Фоминым. Невесело гуляли, больше так, по привычке. В конце осени зарядили дожди, завыли злые ветра, и вздыбившийся, словно необъезженный жеребец, океан терзал берега залива огромными темно-бирюзовыми волнами. Никакой рыбалки и прочего промысла, естественно, не было. Вот и шлялись рыбаки по злачным местам. Не хватало в Ново-Михайловском — так индейский Масатлан, считай, рядом. Туда тоже ходили, драки устраивали — сам адмирал-воевода лично конфликт улаживал. Вернулся злой, на площади у церкви сразу указ вывесил, буде кто в пьянстве буянит — имать нещадно, да в поруб. Пущай посидит, подумает. Человек с десяток уже бросили — попритихли рыбачки. Теперь вот по-тихому гулеванили, без драк особых — ну там, пару ребер кому сломают либо сопатку расквасят — то разве драка? Так, ерунда.
На улице змеилось дождем хмурое небо. Дымил, догорая, очаг. У стены, рядом с входом, наигрывал что-то грустное на длинной свирели спившийся пожилой индеец. Тоска…
— Ну, давай, тащи перевару, Кривдяй! — хлебнув кислого октли, скривился Фомин.
— Верно, Иване! — тут же поддержал его Матоня. — Да не жалей в долг, Кривдяюшка, потом, как пойдет рыба, расплатимся!
— Да уж, расплатитесь вы, — пробурчал про себя Кривдяй, поставив на стол захватанный жирными руками кувшин. Рядом, положив нечесаную башку на руки, храпел Олелька Гнус. Его не будили — и самим выпивки мало: Кривдяй, черт жадный, не наливал много.
— Пейте по чарке за мой счет, — махнул серым полотенцем хозяин корчмы. — Да собирайтесь по домам — время позднее, не ровен час, корчму из-за вас прикроют. Вчера вон приказной дьяк наведывался, все вынюхивал что-то.
— Так ты виру-то плати, Кривдя, вот и не закроют! — со смехом бросил Фомин.
— Виру? — Кривдяй взвился, видно, подначка задела его за живое. — Заплатишь тут с вами виру, как же! Вон тот молодой господин, что храпит сейчас на столе…
— Олелька, что ли?
— Ну да, он. Знаете, сколько он мне должен? Давно его пора за долги в поруб! Вот первой же страже и сдам! Ей-богу, сдам. Ты б хоть сказал ему, дядька Матоня!
Матоня осклабился:
— Не раз уж говорено было. Да ведь он, вроде, и не пил без меня.
— Ага! — Кривдяй покачал головой. — Не пил, как же. На него одного почитай бочка браги ушла. — Он наклонился ближе к заросшему волосами Матониному уху, шепнул еле слышно:
— Не уходите сразу. Поговорить бы…
Наступала ночь. В корчму уже заглядывали стражники — закрывай, мол. Выпроводив припозднившихся гуляк, Кривдяй поднес стражникам по чарке перевара и, пожелав им доброй стражи, вернулся к столу. Матоня толкнул в локоть Олельку.
— А? Что? — спросонья замахал тот руками. — А, это ты, дядька Матоня? Когда за зипунами пойдем?
— Вот и я о том же, — хищно усмехнулся Кривдяй. — Вижу, какими глазами вы на цацки у местных смотрите. Пора б уж и не смотреть. Пора дела делать. — Он деловито щелкнул пальцами — служка вмиг принес кувшин с октли.
— Расклад такой. — Кривдяй самолично разлил напиток по кружкам. — Половина добытого — мне, половина — вам.
Матоня недобро скривился:
— Это ж ты без ножа нас режешь, родимец!
— А вы что-то другое предложить можете? — вопросом на вопрос ответил Кривдяй. — Вы не местные, ходов-выходов здесь не знаете, с добычей запалитесь запросто. Я все ж кой-кого знаю.
— Это дикарей купчишек-то? — пьяно засмеялся Олелька.
Серая тень страха на миг промелькнула по узкому лицу корчмаря, всего лишь на миг, затем он совладал с собой. Но Матоне вполне хватило и этого мига. Понял — боится купцов Кривдяй, смертельно боится!
Ничего не сказал Матоня, лишь незаметно наступил под столом Олельке на ногу.
— Что ж делать, согласны мы, — с притворным вздохом согласился он. — Только запросто так шататься по улицам — себе дороже выйдет. Может, наводки какие есть?
— Все есть, други! — заулыбался корчмарь. — И места, и наводки. Людей только мало…
Он тут же замолк, спохватившись, что на радостях от удачной сделки сболтнул лишнего. Матоня и это запомнил. Пригодится.
Они с Олелькой все-таки успели выстроить хижину до дождей. Да и что там строить-то? Вкопали четыре столба, повесили плетенку, глиной обмазали — все, готов дом. Крышу камышом прокрыли, из такой же плетенки соорудили забор, во дворе сложили камни для очага. Не хуже, чем у многих других получилось… хотя это, конечно, смотря с чем сравнивать. Ясно, что не хоромы. А на хоромы — заработать надо! Да не здесь, у черта на куличках, хоромины те поиметь, а, скажем, хотя бы в Москве или в Вологде, на худой конец, в Устюге. В Новгороде-то уж больно наследил в свое время Матоня — боялся соваться. Ничего, будут еще хоромы, будут.
Матоня усмехнулся и, простившись с Кривдяем до завтра, подхватил под руку Олельку. Порывы ветра разгоняли облака, ненадолго открывая желтые огоньки звезд. Низкое черное небо дышало влагой.
Он пришел на следующий день, сразу после обеда — проводник и переводчик Тламак. Поклонился, тщательно обтер от грязи босые ноги — грудь и плечи его прикрывал плащ из волокон агавы, набедренная повязка была расшита бисером.
— Вот тебе ученики, — поздоровавшись, Олег Иваныч провел юного индейца в горницу, где чинно сидели за столом несколько молодых дьяков и Ваня. Увидев последнего, Тламак вздрогнул — впрочем, Ваня не узнал его, по крайней мере, никак не выказал этого.
— Язык науйа прост. — Молодой индеец улыбнулся ученикам. — На нем говорят отоми, миштеки, пупереча, даже далекие ацтеки-теночки. — Он вздохнул. — Правда, некоторые слова могут отличаться, но, в общем, они довольно схожи. Можете их записать, если боитесь, что забудете.
Дьяки послушно окунули в чернильницу перья.
— Коатль, — продиктовал Тламак первое слово. — На языке науйа это значит — змея. Мазатль — лань, атль — вода, теспатль — нож, точтли — заяц, гуаутли — орел… — Он посмотрел в окно — опять дождило. — А на улице — киютли эекатль — дождливый ветер. Или ветреный дождь. В общем — сыро и неуютно.
— Откуда ты так хорошо знаешь русский, Тламак? — спросил после окончания занятия Ваня. Молодые дьяки уже ушли, поклонившись и заложив за уши перья, собирался в путь и Тламак.
— Я часто бывал здесь, с купцами. — Поправив на плечах плащ, индеец задержался в дверях. — С самого детства я слышал язык белых людей. Вот так, понемногу, и научился.
Тламак врал, отвечая Ване. Вернее, не говорил — потому что боялся — всей правды. О тайном православном храме на его родине, где часто поют песни по-русски, о старом монахе-подвижнике, что крестил его когда-то в далеких горах отоми, о часовне, разрушенной отрядом молодых воинов-ацтеков. Тламак и сам был ацтеком. Только — тайным христианином. Он спрятал тогда святые книги, жаль, не смог спасти монаха — его принесли в жертву на алтаре Уицилапочтли — племенного ацтекского бога. Ничего этого не рассказал Тламак: жестокий Таштетль, похожий на ощипанную ворону, приказал не болтать в жилище владыки белых, а наоборот — широко раскрыть уши. И слушать, слушать, слушать. Если надо — спрашивать. Все вызнать. О больших морских лодках, об укреплениях, а самое главное — о страшном оружии белых, по мощи сравнимым с могуществом богов.
Он вернулся в корчму ночью — по пути опять подходил к церкви Фрола и Лавра, украдкой молился, спрашивая у Господа совета. А может, рассказать все о Таштетле владыке белых? О том, что страшные ацтекские боги давно жаждут их сердец и, похоже, скоро дождутся — не зря же Таштетль и толстый Аканак так настойчиво собирают сведения о Ново-Михайловском. Того же они требуют и от него, Тламака! И торопят — быстрее, быстрее. Иначе… Иначе — его ждет пирамида с храмом Уицилапочтли на плоской вершине. И жертвенный обсидиановый нож в кровавой руке жреца! Тламак не хотел такой смерти, вполне обычной и даже почетной для ацтеков и подвластных им племен. Ацтеки верили — без человеческой крови остановится бег солнца, и все живое на земле погибнет, погрузившись в пучину мрака. Верили. Но он-то, Тламак, знал, что это не так! Что почитаемые его племенем боги — Уицилапочтли, Кецалькоатль, Тескатлипок — вовсе не боги, а мерзкие языческие демоны, что на самом деле мир устроен гораздо добрее и лучше, чем рассказывают жрецы, что… Нет, вряд ли его поволокут на жертвенный камень — слишком много чести. Просто сдернут кожу да кинут священным змеям шевелящийся кусок красного живого мяса. Бррр… От подобной перспективы Тламак передернул плечами и снова подумал: а смог бы он совершить подобный подвиг за православную веру? Покачал головой, усмехнулся. Нет, вряд ли. Нечего и думать. Слишком слаб он, слаб и труслив. И слишком боится боли.
