Это поют жабы, высунувшиеся из болот.
Звучит симфония дня.
Радуется возрождению жизни всякая тварь.
И нам с Ветой кажется, что не осталось на земле никого, кроме нас: мы вдвоем, только что вылепленные из глины, бродим, ничего не боясь, по заколдованным кущам Эдема.
С нас начнется человеческий род.
Мы откроем пустую, нетронутую страницу многокнижия бытия.
— Ах, если бы так!.. – говорит Вета.
Правда, кто знает?
Может быть, это будет именно так.
И мы, шаг в шаг, задыхаясь от счастья, спускаемся со ступенек крыльца.
И вокруг нас распахиваются новая земля и новое небо…
5. Завтра
По всей России
История Большого преображения еще ждет своего исследователя. Она ждет своего фанатика, своего безумца, одержимого маниакальным стремлением к истине, своего романтического перфекциониста, который собрал бы этот поистине необозримый материал, выделил бы в нем основные ситуационные реперы, документировал бы их, согласовал бы между собой и, избежав соблазна легкомысленных спекуляций, представил бы нам подлинную картину событий.
Главная трудность здесь, разумеется, заключается в том, что, как всегда в начале новой истории, непосредственное, “живое” действие вытесняет собой все остальное. Никто никогда не фиксирует точных дат, точных высказываний, точной последовательности поступков. Некогда: идет историческая трансформация, несется поток, всё – кое-как, задыхаясь, наспех, сквозь слезящиеся глаза… Ну а потом ретроспектива заслоняется современностью, меняется апертура, “тогда” начинает рассматриваться сквозь оптику самодовлеющего “сейчас”, выстраивается жесткий идеологический сухостой, никто уже не может сказать, что там на самом деле произошло.
Историю, вероятно, следует писать как роман. И пусть роман, будучи по определению беллетристическим вымыслом, противоречит так называемым “твердо установленным фактам”, которые (в скобках заметим) по большей части все равно создаются задним числом, но он доносит до нас нечто более важное: смысловой воздух истории, ее эмоциональную температуру – то, что пробуждало людей и заставляло их действовать именно так. Никакие документы этого, конечно, не передают. И если уж обратиться к грандиозной российской метаморфозе, к парадоксальной мистической реконструкции, которая, как нам представляется, еще ни в коей мере не завершена, то выразить ее суть, на наш взгляд, может не скрупулезно выверенный документ, а только роман – то, что по природе своей адекватно самому факту преображения. И если уж такой роман действительно создавать, если взять на себя смелость творения “снов наяву”, то вопреки всякой логике начинать его следует, вероятно, с описания пустого Кремля – этого символа немощности и краха вымороченного Российского государства.
Ситуация в России на этот момент была исключительно противоречивой. С одной стороны, правительству после двух лет напряженных усилий удалось добиться некоторой “географической стабилизации”. Во всяком случае продвижение “желтой линии”, как на жаргоне политических аналитиков называлась граница китайской экспансии в Юго-Восточной Сибири, явно замедлилось: заняв практически всю Амурскую область, весь Забайкальский край, почти всю Бурятию и выйдя на берег Байкала, китайцы, как бы в задумчивости, остановились. И дело тут было, по-видимому, не в угрожающих заявлениях США и группы европейских держав, обещавших “принять чрезвычайные меры в случае дальнейшей агрессии”, – у Европы и США хватало своих проблем. Просто начались широкомасштабные молодежные бунты в самом Китае, и Поднебесная замерла, как будто у нее перехватило дыхание. Приморский и Хабаровский край остались пока в составе России. Правда, связь с ними осуществлялась теперь только через Байкало-Амурскую магистраль, поскольку восточная часть Транссиба оказалась в зоне экспансии, к тому же Якутия, примыкающая к данному региону с севера, провозгласила вслед за другими республиками “экономический суверенитет”, но это были уже технические проблемы, которые можно было решать.
Также замедлилось продвижение и на “зеленой линии”: исламских поселений в Поволжье, финансируемых через косвенные источники рядом арабских стран. Стратегически важная для страны Транссибирская магистраль здесь перерезана не была. “Железнодорожный распад”, чего российское правительство опасалось больше всего, пока что не произошел. Появилось время, чтобы организовать вдоль этого региона “полосу отчуждения”: нечто вроде укрепрайона, тянущегося с запада на восток. Тем более что помочь в организации такой “Великой русской стены” обещали и Соединенные Штаты, и Европейский союз.
Можно было, казалось, несколько перевести дыхание.
Однако этого не позволяла напряженная внутренняя ситуация. Об “экономическом суверенитете” заявила не только Якутия, точно такие же декларации, видимо согласовав их друг с другом, приняли Башкирия, Сибирская Федерация, Уральская Республика, Калмыкия, Татарстан. Их приняли Карелия, Федерация народов Кавказа, Калининградская область, Алтай и Тува… Даже мифическая “республика Славия”, которая объединяла непонятно кого, торжественно провозгласила, что “все природные богатства этой древней страны принадлежат ее коренному народу – славянам”. И хотя уже через трое суток Первый казачий корпус, насчитывавший шестнадцать закаленных бойцов, вытеснил правительство Славии с четвертого этажа Агромашбанка, где оно заседало, так что от самозваной республики остался лишь сайт, зарегистрированный на сервере в Эквадоре, сама по себе эта вспышка политического экстремизма была весьма характерна. Она показывала, что Кремль по-прежнему плохо контролирует российские территории и что на громадном пространстве от Пскова до Владивостока можно ожидать любые эксцессы.
Напомним, что “народные армии”, формировавшиеся по большей части стихийно, заняли к тому времени Новосибирск, Томск, Челябинск, Екатеринбург (Уральская Республика таким образом перестала существовать), гражданские комитеты, образовывавшиеся в поселках и городах, контролировали, по их сведениям, уже более двадцати процентов европейской части страны, очевидно было, что число их будет расти, а на границе Рязанской области, поддерживаемый ополчениями Тулы, Липецка и Орла, концентрировал свои силы “Народно—освободительный фронт”, готовящийся к решительному наступлению на Москву.
Страх начинал витать по улицам российской столицы. За двадцать лет либеральных реформ и последующей “экономической стабилизации” Москва превратилась в объект ненависти для многих регионов страны. Туда без возврата уходили деньги, заработанные на местах, оттуда текли жалкие ручейки, подпитывающие медицину, образование, социальные службы. По всей стране ходили рассказы о многомиллионных взятках московских правительственных чиновников, об “откатах”, “распилах”, переводе денег на личные счета за рубеж. Складывалось стойкое ощущение, что Москва просто пожирает Россию, она, как гигантская карцинома, высасывает из нее силы, энергию, жизнь. Теперь наступало время расплаты. В светлых, отделанных “под Европу” коридорах департаментов и министерств, в стеклянных кабинках с вытяжками, предназначенных для курения, на площадках кремлевских лестниц, в чинных министерских столовых, где, кстати, по традиции “обкатывались” многие государственные дела, шепотом передавались слухи о том, как ведут себя гражданские комитеты в захваченных городах: местных чиновников без суда и следствия заключают в тюрьму, держат там до тех пор, пока они не перечислят все свои средства в местный бюджет, реквизируют квартиры, машины, акции, фирмы, загородные дома, после чего сажают в автобусы, в поезда и навсегда высылают за пределы данного региона. Страх невнятного свойства охватывал даже простых москвичей: а вдруг, упаси бог, конечно, начнутся массовые грабежи? Ведь кто такой москвич для жителя провинциального городка – буржуй, нэпман, западник, жирующий за счет россиян. Истребить их, как тараканов, и все! Чтобы Россия, избавившись от этого сонмища паразитов, могла наконец свободно вздохнуть…
Атмосфера в столице становилась тревожной. Мэр Москвы по согласованию с депутатами Мосгордумы объявил о “временном запрете на любые публичные акции политического характера”: митинги, шествия, демонстрации, пикетирование общественно значимых мест. Был отменен даже грандиозный концерт западной рок-везды, планируемый к проведению на Красной площади, а футбольный матч “Зенит” – “Спартак”, которого с нетерпением ждали и петербуржцы, и москвичи, из-за возможной вспышки страстей был отложен на неопределенное время. Городская милиция была переведена на усиленный режим несения службы. По проспектам Москвы двинулись военизированные патрули. Началась выборочная проверка документов граждан, в основном у станций метро, в пригородных поездах, и тотальная, с многочасовыми задержками, проверка транспорта на подъездах к столице. Никто не знал, чего, собственно, опасаться. Стоял октябрь, шуршала в парках листва, пылали над Кремлем рубиновые неугасимые звезды. Патриарх РПЦ призвал “к миру и согласию на Российской земле”. Правительство срочно внесло в Думу законопроект о внеочередной индексации пенсий и минимальных зарплат. Начались переговоры с Международным валютным фондом о “стабилизирующем кредите”. Все как-то шло по накатанной колее. И в этот момент в Москве ударили колокола…
