Меня вдвойне возмущал самый факт крещения и то, что его назвали этим именем, которое я ненавидела[300]. Самым серьезным последствием моей болезни было то, что я действительно возненавидела А.Ф. Из больницы я не пожелала вернуться к нему, а поехала прямо к матери, хотя мне пришлось жить с ней в одной комнате и спать на одном с ней большом диване.
Мысль о том, что мог вернуться А.Ф., была мне просто невыносима, я не могла объяснить ему, почему я не хочу вернуться, потому что я еще долго после выхода из больницы заговаривалась и бредила. Но он решил доискаться причины и видел ее в влиянии на меня Н.П. Он перерыл мои ящики, отыскал все письма и записки, адресованные мне, переписал их в произвольном порядке и торжественно вытащил моей матери, упрекая ее в том, что она занималась сводничеством и укрывательством.
Между тем, Н.П. никогда не был у нас и моей матери никогда не видел. Записки вроде: «Подождите меня, Лесинка милая, я скоро вернусь» или «Побежал в клинику, скоро буду» — были перемешаны с письмами с Дальнего Востока и телеграммами от разных сроков. Все это он расположил по своему вкусу, и получилась недурная картина. В довершение ко всему он перехватил мое письмо, которое я поручила опустить в ящик одному приятелю, письмо, содержавшее полубредовые, но очень стремительные пожелания. Я предоставила моей матери с ним расправляться, сама же только заявила категорически, что разведусь с ним[301], как только буду в состоянии.
Ребенок отошёл на очень дальний план. Он тоже пережил много тяжелых дней, когда его чуть не уморили с голоду, не решаясь перевести на искусственное вскармливание. Но, наконец, нашли ему подходящую корову, и няня очень аккуратно выполняла все предписания врача в приготовлении молока. Когда я смогла бывать у ребенка, которого не могла взять к матери, благодаря отсутствию подходящих условий, для меня началась новая мука.
А.Ф. не давал мне буквально прохода. Он пылал то ненавистью, то любовью, то проклинал, то благословлял, даже начал писать стихи, но все это очень мало на меня действовало. Я почувствовала свободу, у меня пропало всякое уважение к моему мужу, который выслеживал меня по городу, бегал по знакомым, сплетничал, клеветал и инсинуировал. Когда 40-летний человек приходит в такое состояние, это смешно, но вместе с тем опасно.
Я была совершенно равнодушна к его выпадам, его слезы меня смешили, но всё же он успел своим языком очень мне навредить. Он распространял обо мне совершенно невероятные истории, и ему, конечно, верили, потому что привыкли верить и не понимали, что он сошёл с ума.
Мою мать он совершенно извел. Он ей писал письма в двадцати страницах, в которых упрекал ее за, что я его не люблю; один день он оскорблял ее всячески в этих письмах, на другой день он молил прощение. Вообще же запутался так и так успел мне навредить всюду, где мог, что могла уже думать о возвращении, даже если бы пожелала[302]. Наконец мне удалось его уговорить развестись. Мы с ним отправились вместе в ЗАГС в довольно хорошем настроении. Барышня, нас разводившая, даже несколько раз сделала нам замечание, что нельзя так шумно себя вести.
А.Ф. думал, что эта формальность доставит мне удовольствие и вернёт меня ему, но получилось как раз наоборот: я отправилась с Гришей[303] в артистический кабачок, называвшийся «Карусель»[304], напилась в первый раз в жизни почти до бесчувствия и в блаженном состоянии приехала с Гришей к его мамаше часа в 4 утра.
Меня уложили спать, наутро очень мило поили кофе, но при уходе его мать сказала, что не желает больше меня видеть, потому что считает неудобным в отношении А.Ф. Это была одна из причин, а другая была та, что Гришина бывшая жена очень переполошилась, бегала к его матери, умоляла ее, чтобы она нас с Гришей как-нибудь разлучила. Гриша проводил меня домой, мы продолжали очень мило встречаться, несмотря на всеобщий заговор против нас. А.Ф., относившийся до сих пор довольно дружелюбно к Грише, старался всячески его очернить в моих глазах, но я только смеялась и назло ему преувеличенно расхваливала Гришины прекрасные качества.
Пришло время подумать о лете, А.Ф. нашел дачу в Детском у своего бывшего ученика. Мы перевезли ребенка, няньку, и я сама там проводила много времени. Но пребывание мое около ребенка было по-прежнему омрачено преследованиями А.Ф., доходившими иногда до насилия. Моя мать жила на даче в Коломягах на Скачках у Кусова[305]. Я довольно часто к ней ездила, чтобы отдохнуть от напряженной атмосферы, бывшей в Детском Селе.
Иногда я на пару дней оставалась одна в городе, навещала своих приятельниц, встречалась с Гришей, мне нравилось быть одной в большой квартире, так я лучше ощущала свою свободу. От этой радости я очень похорошела, и дня не проходило без попыток с чьей-либо стороны со мной познакомиться. Я никогда не пользовалась этими сомнительными возможностями, но все же было приятно в первый раз в жизни чувствовать себя такой молодой, свежей и привлекательной.
Возвращаясь в Детское, я рассказывала А.Ф. о своих приключениях, преувеличивая подробности и приводя его в ужас. «Я тебе говорил, что ты Мессалина»[306]. Это, однако, не мешало ему гоняться за этой Мессалиной, врываться по ночам в ее спальню и всячески афишировать свою несуществующую близость к ней. Среди лета приехал Н.П., мы ездили с ним на Скачки, устроили вечеринку в маминой квартире, пригласили Гришу, одну мою приятельницу и одного молодого адвоката.
В самый разгар нашего веселья явился А.Ф. Я извинилась перед своими гостями и отправилась его выпроваживать. Я его приняла в своей бывшей комнате, сказав, что у меня гости, чтобы он не задерживался. Он очень смиренно принял все это, вручил мне пачку стихов, наговорил кучу комплиментов, слегка похныкал, но дал себя довольно легко выпроводить.
Наше веселье не было ничуть омрачено, Гриша так упился дальневосточной водкой, что заснул на подоконнике, и мы уложили его на мамин диван. Наташа и Сережа явились во втором часу ночи через выломанное стекло на парадной лестнице. Было уже совсем светло, мы допили все, что у нас было, попели немножко и улеглись спать по маминым многочисленным диванам.
Наутро Сережа ушел, а остальные четверо провели остаток дня вместе. Сначала по очереди принимали ванну, потом сообща готовили чай в кухне, причем страшно мешали друг другу, потом отправились гулять — был чудный яркий день — потом вместе обедали и расстались только поздно ночью. Н.П., которого я так ждала еще весной, опять настаивал на том, чтобы я забрала ребенка и уехала с ним. Он мог перевестись в Москву, Петроград, в Ташкент, — куда угодно, где бы мне понравилось жить. Я была очень рада его видеть, но уехать с ним все же не согласилась, так я дорожила моей свободой. «Разводиться ради того, чтобы снова выйти замуж? — Нет, это невозможно», — рассуждала я. И снова провожала Н.П. в дальний путь, ничего не пообещав ему, кроме писем.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
