Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мою дочь назвали в честь Бабули — Катей. А дочь моей дочери, моя внучка, стала именоваться Дарьей, как мать Бабули. Тугой получается узел, не сразу развяжешь.
Когда мне исполнилось пятнадцать, я сам изъявил желание креститься. И нянькина семья меня, взрослого и вполне сознательного парня, крестила.
Няня Катя, живя в писательской надстройке, знала всех «етих» Эйхов, Шварцев, Мариенгофов, Зощенков. А они относились к ней как к законному члену семьи Козаковых. Особенная дружба у нее была с Борисом Михайловичем Эйхенбаумом. Он вообще был дружественный, дружелюбный. Баба Катя его очень любила, как любила она и моего отца, и Евгения Львовича Шварца. Но вот что удивительно: когда уже в 70-е годы я сидел у нее в комнате в Ленинграде и мы вспоминали с моей старой-старой нянькой те времена и ушедших навсегда людей, она никак не хотела признать, что они почти все были евреями.
— Да что ты, Бабуля, сдурела? А кто же они, по-твоему?
— Хто, хто… Русские.
— Это Эйх, дядя Боря, русский?
— Да.
— И папенька наш, Михаил Эммануилович, русский?
— И папенька!
— Ну ты даешь!
Какие бы аргументы я ни приводил, старуха упрямо твердила свое, поджав губы. Считать Шварца, Эйхенбаума, отца евреями — да Боже упаси!
Вот такой она была, моя бесценная баба Катя.
— Сынок, ты помнишь, как Борис Михалыч ходил тебя глядеть, когда ты Гамлика играл? Он мне тебя хвалил.
— Ты ведь и сама меня смотрела в Гамлете.
— Ну, что я понимаю, а Эйх умный был, все знал. Он твоего Гамлика хвалил.
— Нянь, не Гамлика, а Гамлета. Запомни ты, ради Христа: Гамлета!
— Ну, Хамлета так Хамлета, пускай Хамлета, какая разница, все равно…
А действительно, какая мне разница? Гамлика так Гамлика. Какая разница, любила ли она евреев вообще, если она всю душу вложила в нашу семью в нескольких ее поколениях. Родная моя, спасибо тебе за все.
В Школе-студии МХАТа 1952 года педагогов не меньше, чем студентов. Я попал на курс, которым руководил И. М. Раевский. Кроме него преподавали П. В. Массальский и Б. И. Вершилов. Позже пришли А. М. Комиссаров и В. П. Марков, а также Олег Ефремов. Еще позже ставил дипломный спектакль по пьесе Крона «Глубокая разведка» А. М. Карев.
Курс у нас был небольшой: семнадцать человек. Из тех, что потом стали известными, назову Е. Евстигнеева, В. Сергачева, О. Басилашвили и его тогдашнюю жену, Т. Доронину.
Евстигнеев был на несколько лет старше нас. Он пришел к нам уже на второй курс законченным профессионалом. До этого после окончания Горьковского театрального института служил актером Владимирского драматического театра. Приехал в Москву в костюме с широкими ватными плечами и широченными брюками — костюм ему справила в Горьком мать по всем законам последней сормовской моды. Читал при поступлении «Разговор человека с собакой» Чехова и монолог Антония из «Юлия Цезаря». Евстигнеев сразу стал лучшим и любимым всеми студентом курса. Он смешно обращался к девушке, за которой хотел приударить, непременно именуя ее «Розой». Выдавал перлы, вроде: «Пожалуйста, дайте мне кусок ентова торта», показывая при этом на торт мизинцем. Играл на гитаре, пел, виртуозно стуча по дереву стола двумя вилками: когда-то был барабанщиком в оркестре.
В 1960 году Женя сыграл короля в пьесе Шварца и стал одним из самых любимых актеров москвичей и ленинградцев. И правда, он играл эту роль замечательно!
На гастролях в Ленинграде театр устроил Евстигнееву творческий вечер во Дворце искусств. В перерывах между отрывками мы, его товарищи по театру, рассказывали о нем, о нашем Жене, а Волчек смешно вспоминала о его прежних привычках, когда он пришел в Школу-студию бывалым актером — баловнем города Владимира.
Хлестаков. «Ревизор» Н. Гоголя. Школьный драмкружок. 1951
На вечере присутствовали Товстоногов, Фима Копелян, Толубеев и другие ленинградские актеры и режиссеры. Вечер стал праздником театра и, конечно, праздником для самого Жени, который был в ударе и на банкете в его честь сел за барабан и выдавал «брэки», поразившие воображение присутствующих…
Несмотря на атмосферу пажеского корпуса, присущую Школе-студии МХАТа тех лет, с обязательным почтением не только к педагогам, но и к старшекурсникам, со всеми этими церемониями: «здрасте, здрасте, здрасте» и поклонами, которым нас обучала на уроках по правилам хорошего тона бывшая княгиня Волконская, жили мы весело и интересно. Бывали у нас смешные «капустники», в которых мы показывали педагогов и друг друга, встречали мы вместе Новый год, приходили к нам интересные люди. Декламировал стихи и рассказывал о своей жизни А. Н. Вертинский. Часто выступал в школе Д. Н. Журавлев. Один раз играл студентам сам Святослав Рихтер. Но особенно мне запомнился Ю. Э. Кольцов, читавший нам Чехова.
Актер МХАТа, он лишь недавно вернулся в свой театр: отсутствовал долго и не по собственной воле. Еще до войны молодого, чрезвычайно талантливого Юрия Эрнестовича отправили в лагеря, причем посадил его кто-то из своих же, «художественников», ревнуя к его успехам в театре. Кольцов отбывал срок в Магадане, после стал играть в тамошнем драматическом театре. Когда я, концертируя в 1964 году, попал в этот театр, его работники с гордостью рассказывали мне о ролях Юрия Эрнестовича, которые им довелось видеть. Да и в начале 50-х годов подруга моей матери Т. С. Волобринская писала из Ростова-на-Дону, где жила после отсидки, имея поражение в правах, что у них появился некто Кольцов. Она восхищенно описывала его работы на ростовской сцене, где он тогда играл, все еще не имея возможности жить в Москве. Когда я наконец сам увидел Юрия Эрнестовича, я понял, что Татьяна Самойловна была права, а прежде-то, читая ее восторги, думал, что тетя Таня на старости лет стала «ростовской барышней».
Кольцов дожил до «позднего реабилитанса» и вернулся на столичную сцену. Несмотря на то, что его здорово изуродовали в лагерях и он уже был тяжело болен, играл Юрий Эрнестович превосходно. И так же превосходно читал прозу Чехова. В 1956 году он сыграл Мирою в «Безымянной звезде» румынского драматурга Михаила Себастиана — настолько прекрасно, что я и теперь, в 1978 году, снимаю фильм по этой пьесе, во многом еще находясь под впечатлением от его работы.
Во МХАТе ему довелось сыграть лишь несколько ролей и всего два раза замечательно сняться — в кино- и в телефильме. Да еще одна пластинка есть, где он читает Чехова. За его искусством стоял огромный человеческий опыт, который Кольцов умел осмыслить; он играл роли глубоко лично и настолько правдиво, что рядом с ним некоторые прославленные артисты МХАТа казались манекенами. Будь у кого-нибудь из них возможность — как она была у того, довоенного, — может, сидеть бы Кольцову еще раз, чтобы было неповадно так играть?
Между прочим, мхатовская молодежь неоднократно обращалась к нему с вопросом: «Кто вас посадил, Юрий Эрнестович?» — но Кольцов никогда не называл фамилии, всегда ограничиваясь фразой: «Он ходит среди вас».
По студенческому билету нас, студентов Школы-студии, пускали во МХАТ посидеть на ступеньках, и я пересмотрел весь репертуар. За четыре года у меня определились вкусы и привязанности. Лучшим спектаклем мне казались «Плоды просвещения», поставленные Кедровым. В нем было много хороших актерских работ, и лучшая среди них — работа Топоркова.
Были прекрасные эпизоды в «Горячем сердце» — например, сцена «под деревом» Яншина, Грибова и Шевченко. В «Мертвых душах» Грибов замечательно играл Собакевича, а Ноздрева — Ливанов, особенно когда бывал в ударе. В переводных пьесах блистали Кторов и Андровская… Но многое смотреть было просто невыносимо. Я не говорю о поделках вроде «Залпа «Авроры», «Ангела-хранителя из Небраски» и прочих «Зеленых улиц» Сурова или «Над Днепром» Софронова, которые шли в театре, когда-то гордившемся своей интеллигентностью, справедливо считавшемся властителем дум, куда ходили в гости к чеховским «Трем сестрам», — но теперь и «Три сестры» навевали сон. Спектакль, когда-то, как говорят, гениально поставленный Немировичем-Данченко, в начале 50-х, на мой взгляд, был мертв.
- Врубель. Музыка. Театр - Петр Кириллович Суздалев - Биографии и Мемуары / Музыка, музыканты / Театр
- Михаил Ульянов - Сергей Марков - Театр